Внутри трубы были проложены рельсы, на них сиротливо стояла тележка ремонтного робота — большого, но с мёртвым аккумулятором.
С натугой нажав на штангу привода, Назонов медленно поплыл в темноте железной кишки.
Мерно постукивали колёса. Робот пытался напитать свой аккумулятор, поморгал лампочками, да и заснул. Качая штангу ручного привода, Назонов подумал о том, что так и не попользовался чужим электричеством, — и в этот момент увидел тусклый свет в конце трубы.
Так Назонов добрался до края великого леса.
И в тот же момент, у среза трубы, где обрушилось какое-то большое здание, он увидел людей.
Они смотрели на него из-за кустов и стволов деревьев. Глаза их были насторожены, но не злы, глаза ворочались в щелях головных платков и в узком пространстве между шапками и кафтанами.
Назонов медленно повернулся перед этими глазами, показывая пустые руки, — так, на всякий случай. Тогда кусты выпустили девочку в платке, и она, приблизившись, крепко схватила его за руку. Вместе они сделали первые шаги вглубь леса.
2022
В пуще (День заповедников. 13 января)
Леонид Абрамович переночевал на почте.
— Ничего удивительного, — сказал ему почтальон. — Вот лет пять назад мы бы вас вовсе не пустили. Только с охранением.
— Да у вас-то что? Поляки — не бандеровцы.
— Да у нас и бандеровцы были, — с некоторой обидой сказал почтальон, будто его родину кто-то хотел обделить. — Были, с юга заходили. И поляки были, все были. Но не в том дело. Война, это война людей портит, и она почти десять лет как кончилась, а вот у нас всё не славно. Люди войною раненые, и других научились ранить.
Их слушал местный участковый. Участковый, судя по виду, был философ — с тремя медалями, две из которых были «За отвагу», — значит, видал лихо — глядел в потолок. Он смотрел вверх, как смотрел бы Кант в звёздное небо. Как на загадку, что переживёт философа, и будет вечна — созвездия мушиных следов начали складываться ещё при Пилсудском, так, по крайней мере, казалось Леониду Абрамовичу. Он хорошо выспался в боковой комнатке, где пахло сургучом и польскими порядками — какой-то корицей и ванилью.
Ни война, ни движение границ не смогли вытравить этот запах.
Почтальон тут звался начальником отделения, но сам возил письма. Собеседников у него было мало, и он хотел длить разговор с гостем из Минска, да только разговор второй день был о том, что тут опасно и страшно, будто на передовой. А никакой опасности не было, и Леонид Абрамович это знал — потому как дотошно расспрашивал разное начальство перед полевой командировкой.
Всё кончилось, страна была сильна, как Пуща, что начиналась сразу за посёлком.
Пуща шла на многие километры на север и запад. Она была плохо описана не от того, что её никто не старался или тут были какие-то тайны, а от того, что её описатели и исследователи разбрелись куда-то. Многих убили, когда они надели военные мундиры разных армий, а некоторых убили просто так. Их отчёты сгорели в Варшаве, Берлине и Минске, а то, что уцелело, предстояло прочесть заново. Стволы деревьев хранили в себе осколки и пули, не попавшие в людей, но война обтекла Пущу, потому что внутри этого леса воевать было бессмысленно. Там можно было только прятаться.
«Кажется, тут и прятались родственники жены», — вспомнил Леонид Абрамович. — «А, может, и не тут, вот загадка». Неизвестно где они прятались, но спрятались где-то так, что никто не смог найти их и по сей день. Леса проглотили Марию Моисеевну и мужа её Лазаря, и никто не знал их судьбы, кроме бога, имя которого евреи не пишут полностью, русские писали с большой буквы, а Советская власть пишет с маленькой.
Жена, конечно, просила навести справки, но Леонид Абрамович никого не спрашивал, потому что жизнь отучила его наводить справки об исчезнувших людях.
Оттого он слушал начальника почтового отделения и улыбался.
Почтальон говорил долго, но завод в нем всё же кончился. Что-то треснуло внутри, будто в механическом органе, он замолк и выразительно посмотрел на лейтенанта-участкового. Милиционер, который, слушая всё это, не слышал ничего, демонстративно перевёл взгляд с одной коричневой кляксы на потолке на другую. Призраки вооружённых лесных людей сгустились в почтовом отделении, постояли в воздухе, как дымный столб над курильщиком, но исчезли. Приезжий, наконец, понял, что почтальону ещё и жалко лошадь.
Тогда Леонид Абрамович примирительно сказал: