Решительный шаг к разрыву с узкой и натянутой схемой мифологической школы, видевшей повсюду следы небесных богов, сумел сделать Вильгельм Маннгардт, немецкий этнограф, сам бывший последователь этой школы. В ряде своих работ, начиная с 1865 г. («Ржаной волк и ржаная собака», «Хлебные демоны», «Лесные и полевые культы» и др.)[5], Маннгардт раскрыл множество поразительно живучих в народе поверий и обычаев, связанных с земледельческим хозяйством, — то, что потом получило общее название «аграрных культов».
Народные верования, относящиеся к сельскому хозяйству, переполнены олицетворенными образами, зооморфными и антропоморфными: это «ржаная собака», «ржаной заяц», «ржаной волк», «ржаная свинья», «кабан», «дикая свинья», разные демоны в виде козла, оленя, коровы, медведя, гуся, мыши, лебедя, жабы и пр.; а также «хлебная матушка», «хлебная девушка», «пшеничный человек», «старик», «хлебный ребенок» и пр. Маннгардт решительно отказывался видеть в этих мифологических существах символы или атрибуты великих небесных богов (как это делала мифологическая школа); напротив, он считал, что под ними кроется дух растительности, олицетворение посеянного и вырастающего хлеба. Недаром существует много немецких поговорок: «Волк сидит в хлебах»: «Волк гонит овец через хлеба» (когда нива колышется от ветра); «Не ходите в хлебное поле, там большая собака» (так пугают детей).
В работах Маннгардта наметился, таким образом, резкий поворот интереса: от туманных сомнительных образов небесных божеств («высшая мифология») к живым народным верованиям («низшая мифология»). Эта перемена интереса привела и к обнаружению очень важного факта: в то время как образы древних германских, кельтских, славянских богов давно уже исчезли из памяти народной (об этом позаботилась могущественная христианская церковь), а если и сохранились, то под именами христианских святых, образы низшей мифологии, ближе связанные с хозяйством и со всем бытом народа, сохранились почти целиком, в древнем своем виде, не затронутые церковными примесями: церковь их как бы не заметила.
По стопам Маннгардта пошли другие исследователи, тщательно изучая аграрные культы европейских народов. Английский ученый Джемс Фрэзер в работе «Золотая ветвь» сумел показать, что вера в «духа растительности», умирающего при посеве и воскресающего в растущем хлебе, лежит в основе и народных религий Древнего Востока я Средиземноморья и многих народных поверий и обрядов в странах современной Европы; этот аграрный культ был вначале чисто магическим, а позже породил множество образов земледельческих божеств и духов[6].
Вильгельм Вундт в своих исследованиях по этнопсихологии обратил внимание на видную роль «демонов плодородия» в религиях всех народов[7]. Французский фольклорист Гастон Парис и его русский продолжатель и ученик Евгений Аничков исследовали ту же древнюю земледельческую обрядность как корень не только народной обрядовой поэзии, но и всей богатейшей средневековой книжной поэзии[8].
В трудах названных авторов было, между прочим, обращено особое внимание на неразрывную связь между верованиями и ритуалом, между мифом и обрядом. Впервые на эту связь указал английский историк религии Робертсон Смит; он же впервые высказал ту мысль, что именно ритуальные действия лежат в основе мифа (верования), а не наоборот. «Можно утверждать с уверенностью, — писал он, — что почти во всех случаях миф вырос из ритуала, а не ритуал из мифа»[9]. Миф есть, как правило, нечто придуманное для объяснения ритуала, подлинное происхождение которого люди сами уже давно забыли. И так как ритуал несравненно более устойчив, чем миф, то начинать изучение древних религий надо именно с их обрядовой стороны, с ритуала.
Эту мысль развивали и по-разному обосновывали многие ученые. Применительно к европейскому материалу ее особенно подробно развил и подкрепил Аничков. Но его интересовали не столько религиозные верования, связанные с древними ритуалами (ибо он скептически относился к возможности реконструировать древнеславянский или древнегерманский пантеон), сколько народная обрядовая поэзия. Последняя, по его мнению, гораздо лучше сохраняет свой архаический облик и потому дает нам более верное представление о древнем мировоззрении. Эта архаичность поддерживается именно ее связью с ритуалом, с обычаем и обрядом. «Обряд придает песне особую устойчивость, под его прикрытием может сохраняться песня многие столетия»[10]. Вначале народная песня составляла неотделимую часть того или иного обряда, и лишь впоследствии она стала выполнять и эстетическую функцию[11]. Этот вопрос Аничков разработал на материале весенней обрядовой песни, связанной с весенними календарными обычаями и праздниками.
5
9