— А почему ко́ней берете? — ревниво спросил от дверей чей-то голос.
— Это кто ж такой? — Харламов перегнулся через стол, посмотрел в темноту. — А ну, выдь к свету, поговорим.
К столу протискался низенький старичок в стоптанных валенках.
Харламов пристальна его оглядел, пошевелил усами, словно ощупывая, и вдруг улыбка осветила его лицо.
— Фу, ты!.. А я думал, контры голос услышал! Ты, отец, не серчай, а спрашиваешь, будто назад оглядаешься…
— Чего мне оглядаться! От своих, что ль, тикать? — моргнув седыми ресницами, резонно заметил старик. — Ты за коней скажи.
— Так, товарищ дорогой, — Харламов приложил руку к груди, — мы с боями третий месяц идем. Кони-то пристают. И разве мы так берем? Мы своих оставляем. Ты на воле можешь ее выпасти, и какой конь будет — змей, а не конь! А нам времени нет, — продолжал он задушевно. — Сам, небось, служил?.. Ну, вот, а говоришь… друг сердечный. Война, стал быть, война. А если все так рассуждать будем, то паны обратно нам на шею сядут. Правильно я говорю?
— Так я что! Я ничего, — заговорил обескураженный дед. — А на хуторах, верно, коней побрали.
— Ну, то на хуторах, — сказал Харламов нахмурившись. Он взглянул в лицо деду. — А ты, отец, видать, дюже богатый. Кони хорошие?
Взрыв смеха прокатился по хате.
— У него всего богачества — старуха хромая, — весело сказал чей-то голос. — Был конь, да угнали паны, а самому метки оставили.
— Гнат, покажь товарищу, что у тебя на спине. Покажь, не стесняйся! — зашумели старики. — А то товарищ тебя за куркуля посчитал.
Харламов с тревожным участием взглянул на старика в латаной свитке.
— Стал быть, ты, отец, пострадавший? Чего ж ты досе молчал? — Он решительно встал. — Зараз же идем до комэска. Найдется у нас для тебя вороная кобылка приставшая. Ну, не очень чтобы, а ежели с месяц покормишь — работать будет. Бери ее. Вспоминай Конную армию. — Он привычным движением поправил новый пышный бант на груди, сказал: — Прощайте пока!
И вместе с заробевшим дедом, который не знал, что и сказать от привалившего вдруг счастья, большими шагами вышел из хаты.
От открытого окна отделилась фигура, и знакомый голос Ильвачева позвал:
— Товарищ Харламов, поди-ка сюда!
Харламов подошел.
— Ты вот что, — сказал Ильвачев: — пиши, брат, заявление. Мы тебя из кандидатов в члены партии переводим.
— Ой, товарищ военком! — обрадовался Харламов, весь подвинувшись к Ильвачеву и чувствуя, как кровь жаркой волной кинулась ему в лицо. — Стал быть, достойным считаете?
— Считаю. Ну, иди. Да скажи там командиру эскадрона, что насчет этой кобылки, которую ты деду обещал, я тоже поддерживаю…
Но Харламов не шел, а, переступая с ноги на ногу, жался, видимо не решаясь что-то сказать.
— Ты что, или не рад? — спросил Ильвачев.
— Как же не рад! Нет, тут… как бы сказать… дело такое, — сбивчиво и заметно волнуясь, заговорил Харламов. — У меня дружок есть…
— Лопатин?
— А вы откель знаете?
— Я все знаю. Ну, дальше что? Говори.
— Мы вместе с им в кандидаты вступали.
— Знаю. А теперь вместе вас и переведем. Оба заслуживаете.
— Ну, раз дело такое, то это конечно, — весело сказал Харламов. — А то ведь он подюжей меня в политике разбирается.
— Эх, товарищ Харламов, хороший ты человек, во всех отношениях хороший! — улыбаясь и дружески кладя руку на плечо бойцу, сказал Ильвачев. — Ну, ладно, ступай. А мне тоже надо по делу…
Харламов, улыбаясь и покачивая головой, пошел к сельской площади, откуда, несмотря на поздний час, доносились веселые звуки гармоники.
При ярком свете месяца конармейцы и девушки танцовали краковяк.
Сачков церемонно держа Дуськину руку, прищелкивая каблуками и бойко выделывая ногами, шел впереди. За ними лихо притопывало несколько пар.
Харламов подошел к толпе, окружавшей танцующих, и остановился позади Гуро, который, склонив голову с забинтованным подбородком и поглядывая на проходившие мимо пары, говорил что-то доктору Косому.