Трубач Климов сидел, поджав ноги, в тени под поветью, штопал гимнастерку и тихонько гудел один и тот же напев:
Рядом с ним у телеги стояли две лошади — крупный гнедой мерин Кузьмича и его, Климова, вислозадая рыжая кобыленка, отличавшаяся на редкость строптивым характером. Они изредка пофыркивали и, лениво шевеля губами, перебирали свежее, душистое сено.
Солнце заливало двор знойными потоками яркого света. В жарком воздухе сонно летали слепни, жужжали зеленые мухи; наверху, под стрехой, ворковали зобастые голуби.
Лошади зашумели. Рыжий мерин нечаянно толкнул вислозадую кобыленку. Та, прижав уши, обидчиво фыркнула и ударила его вдоль спины длинными желтыми зубами.
— Ну, балуй! — прикрикнул трубач.
Он поднял голову, чтобы погрозиться на лошадь, машинально согнал муху со щеки спавшего тут же Кузьмича и задержался взглядом на статной молодайке, которая, стоя посреди двора и выставляя крепкие смуглые ноги из-под подоткнутой юбки, вытаскивала сильными руками мокрое ведро из колодца.
«Ишь ты, какие мясы наела!» подумал старей трубач, провожая глазами молодайку, которая уносила ведро, покачивая на ходу полными бедрами. Он вздохнул, вспомнив былое, покачал головой и, подкрутив по привычке поникший седеющий ус, вновь загудел:
Калитка скрипнула. Послышались быстрые шаги.
Климов оглянулся. К нему шел Митька Лопатин.
— Ты что, дружок? — спросил Климов, когда Митька подошел и присел подле него.
— Дело есть, Василий Прокопыч, — сказал Митька. — Чирий на спине выскочил… Спит? — кивнул он на лекпома.
— Спит, — подтвердил Климов.
— Как бы его потревожить?
— А ты что, торопишься?
— Хотел пойти искупаться.
— Ну что ж, и разбудим. Пора. И то с вечера спит. — Климов нагнулся и тронул Кузьмича за плечо: — Федор Кузьмич, вставайте! Вставайте, голубчик. Эва сколько спали!
Лекпом заворочался, поправляясь на сене.
— Все это для нас чепуха… Пустяки, одним словом… Все это не играет никакой роли для нас, — пробормотал он, просыпаясь.
Он присел и увидел Митьку.
— А, товарищ Лопатин! — пробасил он приветливо. — Зачем припожаловал?
— Мне бы, товарищ доктор, пособие оказать, — сказал Митька.
Кузьмич порылся в сумке, надел очки и, взглянув поверх них, спросил:
— Фебрис, значит?
— Чего? — не понял Митька.
— Фебрис — это обозначает болезнь. Слово такое. Латынь, — с приличной случаю важностью заметил лекпом.
— Чирий у меня.
— Фурункулюс? А-а… Ну, ну, давай покажи.
Митька быстро снял гимнастерку.
— Так-с, — сказал Кузьмич. — Ишь, как его разнесло… Ну что ж, можно. Орать не будешь?
— Постараюсь, — сказал Митька, чувствуя, как мурашки побежали у него по спине.
— Ну, ладно. Ложись давай на живот и бери в зубы гимнастерку.
— Зачем? — удивился Митька.
— Для профилактики. А то закричишь — народ сбежится, нехорошо все-таки.
Кузьмич склонился над Митькой, осторожно обмял фурункул руками и вдруг со всей силой сдавил его пальцами.
— Ох! — сказал Митька, выпустив из зубов гимнастерку и повертывая к лекпому сразу вспотевшее лицо. — Вы бы поосторожней, товарищ доктор, а то в глазах затуманилось.
— Готово, готово, — успокоил Кузьмич. — Гляди, с корнем выскочил.
— Перевязать бы надо, Федор Кузьмич, — заметил Климов.
— И так сойдет.
— Все? — спросил Митька. — Можно одеваться?
— Постой, иодом прижгу… Ну вот, одевайся.
— Премного благодарен, товарищ доктор, — говорил Митька, одеваясь и затягивая ремень. — А то было всю спину стянуло.
— Скажи спасибо, что ко мне, а не в околоток зашел. Они бы тебя компрессами допекли, а то, глядишь, резать стали. Всю бы спину исполосовали. Знаю я их, живорезов. Им только нож в руки.
— Он купаться ладил, — сказал Климов.
— Ну и на здоровье. Вода теплая, а чирий-то с корнем выскочил. Ничего ему не станет.
Митька еще раз поблагодарил лекпома и ушел.
— Смотрите, Василий Прокопыч, каков герой, а? — сказал Кузьмич, глядя ему вслед. — Даже не крикнул. Что значит сильный человек…
Пройдя огородами, Митька вышел к высокому берегу большого пруда. Отсюда открывалась уходящая вдаль холмистая панорама с разбросанными по склонам белыми хатками, тополями и синевшей на горизонте неровной полосой леса. Внизу, отражая солнце и нависшие ивы, блестела вода. Весь далекий отсюда противоположный берег был покрыт загорелыми телами бойцов. Теплый ветер доносил оттуда веселые крики и хохот.