— Да ты садись давай. — Солдат подвинулся, уступил место Митьке. — Как звать-то тебя?
— Митькой. А что?
— Дмитрием, значит..
— Нет, меня все Митькой зовут. Это у меня вроде кличка. В этом, как бы сказать, братишка мой виноватый.
Солдат удивленно посмотрел на него.
— А почему братишка? — спросил он.
— Да, видишь, дело какое. У меня братишка есть, маленький. Прислал мне письмо, а пишет плохо. Ну, мы всем взводом разбирали, хоть и сами не шибко грамотные. С тех пор все меня Митькой и зовут. Да вот я покажу.
Митька полез за пазуху и вытащил небольшой желтой кожи потрепанный бумажник. Порывшись в нем, он достал сложенный вдвое замусоленный и надорваный по краям лист серой бумаги и подал его Сашеньке.
— Нехай барышня прочтет, — сказал он. — Она, видать, хорошо грамотная.
Сашенька взяла письмо, быстро пробежала его глазами и, сдерживая улыбку, принялась читать вслух:
— «Митька, а Митька, здравствуй.
Митька, а ты ничего не знаешь? Колька-то, с которым яблоки-то воровали, убили его. Наших ребят многих поубивали. Митька, а ты еще живой? Пиши нам. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? А у нас на огороде огурцы поворовали и морковку повыдергали. А я их догнал и не давал и говорю: вернется, мол, Митька, тогда даст вам жару. Митька, а Митька, а ты ничего не знаешь? Аленка-то Ермашова до нас часто в гости заходит, за тебя спрашивает. А как там наш батя, живой или нет? А мамка говорит, что письмо все одно не дойдет, потому все дороги Деникин занял. Чего ж вы плохо воюете? Эх, бы мне на войну, Митька! Я б всех бандюков порубал и дороги освободил!
Остаюсь твой братишка Алешка.
Письмо пущено 8 августа 1919 года».
Пока Сашенька читала, Митька, подперев щеку рукой, слушал, потихоньку вздыхал и покачивал головой. Уж очень живо представлялся ему и восьмилетний Алешка, пишущий это письмо, и заплаканные, потемневшие от волнения красивые глаза матери, когда она прошлый год прощалась с ним и отцом. И он думал о том, как им сейчас трудно одним. Да и живы ли они? Еще с весны Деникин занял Донбасс, и сообщение с домом прервалось. Письмо это привез через фронт товарищ. Неизвестно, как еще и жизнь повернется. Может, он и дома своего больше никогда не увидит… Он так задумался, что Сашеньке пришлось тронуть его за плечо.
— Ну что ж, раз дело такое, придется теперь и нам тебя Митькой звать, — усмехнулся солдат. — А фамилия твоя как?
— Лопатин мое фамилие. А у дедов было другое, — сказал Митька. — В пятом году батя новую фамилию купил.
— Зачем это? — удивился солдат.
— Видать, надо было.
— А как дедов твоих фамилия?
— Рубайло.
— Как?
— Рубайло… Чего скалишься? — Митька нахмурился. — Я верно говорю. Я и сам сознаю, что чудное фамилие: Рубайло! Гм… Видать, кто-то с моих дедов-сечевиков здорово рубал. Факт, а не реклама! У нас на Донбассе многие обитают с такими фамилиями: Рубайло, Догоняйло, Перебийнос, Белокрыс, Торба, Сова, Ручка, — загибая пальцы, начал перечислять он. — Ну и так и дальше. Все эти люди, как я понимаю, от сечевиков произошли.
— Это кто же такие сечевики? — спросил солдат.
— Было такое вольное войско. Запорожцы, или сечевики, назывались. Турков, татар воевали, польских панов рубали, — пояснил Митька.
— Да ты видал их, что ль?
— Видать не видал… Дед мне сказывал. Давно это было. А потом! Екатерина, царица — может, слыхал? — осерчала чего-сь на тех запорожцев да и повыселяла их на Кубань. Еще в песне поется:
неожиданно пропел он таким густым басом, что солдат невольно подвинулся, а толстая баба проснулась, разиня рот, уставилась на него, а потом, вдруг перекрестившись, плюнула и сказала:
— Тьфу! Нечистая сила! Ну и ревет! Чисто бугай!
— Не слыхал? Есть такая песня, — сказал Митька, пропустив замечание бабы мимо ушей. — Наши хлопцы эту песню доси спевают. Да. Часть запорожцев на Донбассе села, а остальные ушли на Кубань. Вот с тех пор и пошли от них кубанские казаки. Ну, а наши, которые по эту сторону Дона пооставались, те теперь больше шахтеры. Вот и мы с батей тоже шахтеры. Вместе с ним служили в четвертой дивизии у геройского начдива товарища Городовикова Оки Ивановича. Батю-то убили под Черным Яром. Я один остался. И дома не знают, что батя убитый. У Оки Ивановича много наших шахтеров, ну и казаков тоже.
— А разве казаки у красных служат? — удивился солдат.
— А как же! Которые сознательные, те все у Семена Михайловича. У меня среди них дружок есть, Харламов. Вот рубает! Как секанет, так до самого седла развалит. Он мне жизнь спас, как под Ляпичевом бились с генералом Толкушкиным. Меня в том бою поранили. Вот сюда и сюда, — Митька показал на грудь и на ногу. — Сколько время в госпитале лежал… Ну, теперь скоро повидаю ребят.