— Здорово, если не врешь, — сказал боец в черной кубанке.
— Истинный бог!
— Правильно говоришь, — помолчав, начал Харламов. — Сколько народных денег расходовали на эту петрушку. А как пошли с немцем воевать, так ни пушек, ни снарядов, ни винтовок в достатке не оказалось. Сколько за это зря полегло нашего брата…
— Ну, Василий Прокопыч, если уж ты так все здорово знаешь, скажи, за какую такую провинность с кавалергардского полка царские вензеля с погон сняли? — спросил до сих пор молчавший Сачков.
— И за это скажу. Было это, братцы мои, в пятом году, в революцию, — заговорил Климов, беря предупредительно поданную ему папироску. — Сидит это, как бы сказать, царь Николай во дворце и чай пьет.
— Эка загнули! — захохотал басом Кузьмич. — Да разве царь чай будет пить!
— А что же по-вашему?
— Ну, кофий, какаву.
— Мне, конечно, правду сказать, во дворце бывать не приходилось, — возразил Климов, пожимая плечами. — Мимо, верно, не раз хаживал. Да… Ну ладно. Выдул он один чайник, фельдмаршал ему другой несет, а сам докладывает: «Ваше, мол, инператорское, в городе беспорядки, народ бунтуется». Ну, берет царь телефон и говорит в эту… в трубку: «Алё! Это кавалергардский полк? А ну, подать мне живой ногой командира». Ладно. Приходит к телефону полковой командир, а царь ему: «Рабочие бунтують! Приказываю выступить на усмирение». А командир ему в ответ: «На защиту отечества от немца, турки или там кого другого — сполню долг присяги, выступлю немедля, а против народа не могу, душа, мол, не позволяет. На это, мол, полиция есть». Николай-то осерчал, ногами затопал, было разбил телефон. «Это ваше последнее слово?» — спрашивает. «Последнее». — «Ну, как хочете, но в таком разе я с вашего полка вензеля снимаю, а вас самого в крепость на отсидку и без права передач». Вот, братцы, как…
— Были, значит, и с офицеров хорошие люди, — сказал Григорьев.
— А как же! Вот в нашем в пятом драгунском Каргопольском полку был корнет Лихарев, — заговорил боец в черной кубанке. — Ну, он, конечно, не кадровый, из студентов. Офицер, как бы сказать, военного времени. Молодой. И до чего, ребята, чистый, сердечный был человек! Придет бывало во взвод: «А ну, ребятки, давай оружие почистим, а я вам расскажу чего-нибудь. Но только чтоб этот разговор был между нами». Вот мы, значит, чистим, а он рассказывает, глаза нам открывает. При Керенском мы его в комитет выбрали, а в Октябрьскую революцию он к большевикам перешел. Сейчас где-то полком командует. Очень хороший был человек, умный. За словом в карман не лез. Аккурат под Сандомиром в шестнадцатом году случай с ним был. У нас дивизией командовал немец. Фон Крит фамилие.
— Фамилия, — поправил Митька.
— Ну, фамилия, — повторил рассказчик. — Видали индюка, братва?
— Ну, ну?
— Точный патрет этот фон Крит. И вот аккурат перед боем стали к нему прибывать офицеры для связи с разных полков, И наш Лихарев приезжает. А он, Лихарев, после контузии немного заикался. Хорошо. Подходит он к фон Криту и докладывает: «Ваше пре-превосходительство, от пя-пятого д-драгунекого Каргопольского п-полка корнет Ли-Лихарев». А фон Крит так это на него поглядел и говорит: «Что, не могли хорошего послать?» А Лихарев с лица сменился, чуток побледнел и отвечает: «Хорошего, видно, к хорошим, а меня уж к вам».
— Ха-ха-ха! Вот это поддел немца! — рассмеялся Харламов. — Ну, ладно, братва, давайте, верно, спать ложиться, а то скоро светать.
Он взял свою бурку и раскинул ее подле костра.
Бойцы еще поговорили немного и тоже стали располагаться на отдых.
Морозов застал Панкеева и Бочкарева сидящими у костра над котелком кипятку. Тут же на лопухе лежал кусок сахару и ржаной сухарь.
— Чаевничаете? — сказал начдив, спешившись и подойдя к ним.
— Садитесь с нами, Федор Максимович, — радушно предложил Панхеев. — Чай поспел. Только заварки нет.
— Пейте сами, друзья, я не хочу, — отказался Морозов.
Он подошел к костру и присел на попону.
Бочкарев, хорошо изучивший Морозова, сразу почувствовал, что тот чем-то сильно озабочен. Всегда живой и веселый, начдив сидел молча, глухо покряхтывал.
— Ну, как? — вдруг спросил он, повертываясь к Панкееву и пристально глядя на него.
Заметив в глазах начдива знакомое тревожное выражение, Панкеев понял, о чем задан вопрос.
— За сегодняшний день в полку пятьдесят восемь раненых и семнадцать убитых, — сказал он, помолчав.
— Жаль, жаль людей, — с болью в сердце заговорил Морозов, — а тем более жаль, когда несешь потери напрасно… Сегодня ночью, друзья, мы уходим из-под Львова.