— Точно.
— Когда корабль тонет, надо поддерживать огонь, покуда остальные не пересядут в спасательные шлюпки. Пока хоть один человек остается на борту, надо топить котлы.
— Ясное дело, — кивнул Джонни и срывающимся голосом спросил: — Поэтому кочегаров и запирают?
— Конечно. Ведь ежели не запереть, так каждый захочет удрать, никого не останется. А уж коли ты знаешь, что тебя заперли, волей-неволей придется шуровать лопатой… другого-то выхода нет. Что еще делать? Ежели топишь котлы, корабль, глядишь, куда и выберется, а нет — так и потонешь прямо на месте… Что лучше, братишка, ну, что лучше? Ясное дело… Вот когда бросаешь и бросаешь уголек, как полоумный, ведь верно? — расхохотался Том.
— Верно, верно, как полоумный!
Джонни снова потрогал медальон, на котором была нарисована русалка. А медальон этот, да будет вам известно, действительно обладал волшебной силой, чувствовали ее и русалки в море; однако они плавали далеко, в прохладных и чистых водах, а когда приближались к кораблю и, выпрыгивая из воды, пытались уцепиться за палубу, их обдавало таким нечистым запахом пота и густым перегаром, что они, теряя сознание, испуганно падали обратно в волны. А Джонни и его товарищи слышали только глухие удары и всплески и думали, что это ударяются о борт корабля чайки.
На следующий день Джонни снова настоящим трубочистом стоял у топки, и покрытый копотью медальон болтался у него на волосатой груди. Это был не тот чистенький румяный трубочист, каких рисуют на новогодних открытках. Пот, смешанный с копотью, черными ручьями стекал у него из-под мышек: неблагодарная топка в награду за корм обдавала его адским гулом и жаром. На закопченных ладонях набухли белые мозоли — следы от черенка лопаты. Сажа забивалась под ногти, в глаза, в ноздри; он дышал сажей посреди моря. Даже уши заложило от сажи и от грохота машин.
Все тяжелее была работа, все реже — смены. И разговаривать у них уже не было сил — после смены они валились как подкошенные. Не затевались больше вечерние тары-бары на средней палубе. Да и выспаться-то никто не успевал, на сон почти не оставалось времени; один из их товарищей заболел и умер, старшие по званию были неумолимо требовательны, и все знали, что неприятель уже близко.
Топить, днем и ночью нужно было топить котлы. И Джонни постепенно перестал ощущать что-либо, кроме горячего дыхания топки на груди, черенка лопаты, стиснутого до боли в ладонях, ручейков пота на коже, копоти и слепящего света в глазах, острых и твердых кусков угля под ногами, колкой угольной пыли между пальцами ног. И минуты шли одна за одной, нескончаемо, однообразно, безжалостно; и у каждой был свой звук, каждая изматывала душу на свой лад. Медленно и натужно свершали они свое непрерывное круговое движение, как стрелки по циферблату.
Первая минута. Джонни погружал лопату в бункер с углем; куски угля опасливо и жестко шуршали вокруг лопаты, энергично и резко вонзавшейся между ними.
Вторая минута. Джонни обеими руками брался за длинный черенок: до чего же тяжелой становилась сразу лопата! Это была долгая минута: напрягшиеся руки медленно поднимали уголь к красной пасти топки. Угольные крошки со стуком сыпались на качающийся железный пол.
Третья минута. Джонни опорожнял лопату, ссыпая твердые черные куски угля на расплавленную, раскаленную массу. Топка отвечала таким шумом, будто это черти визжали при виде новых грешников, брошенных в пекло. А руки Джонни, освободившись от тяжести, уже поднимали лопату. И это была
четвертая минута, когда лопата вдруг становилась легкой, визг на пару мгновений ослабевал, и слышен был рокот машин, которые в соседнем машинном отделении сводили и разводили огромные стальные руки, будто гимнасты-великаны. В этот краткий миг облегчения в голове Джонни мелькали две мысли; первая: как он приедет домой и в деревенской корчме или в кругу девушек у колодца снова скажет:
— Тяжелая служба… очень тяжелая!..
И вторая: а вдруг он никогда не вырвется отсюда домой, вдруг его запрут в кочегарке, вдруг… но больше не оставалось времени на раздумья, потому что снова наступала
первая минута. Джонни с силой налегал на лопату, и она опять погружалась в бункер, и стук угля о лопату заглушал рокот машин. И так продолжалось минута за минутой, час за часом. Часы складывались в дни, дни — в недели, недели — в месяцы; в том году никого не отпускали ни в отпуск, ни на праздники; шла война, и они ни на день не прекращали работу и не причаливали ни в одном порту. Джонни не получал писем из дома, да и думать забыл о нем: с фронтов приходили страшные вести и леденящие кровь слухи. Джонни касался амулета — чему быть, того не миновать! — и вскрикивали вдали русалки, но он их не слышал.