Они весело плескались в сильных искрометных струях.
Об опасности никто и не думал.
Одна лишь Молодая Трава страшилась ливня и ветра — сама не зная почему. Как если бы зародилось в ней нечто, за что нужно было бояться, чувство, что, если сломит ее ветром, все вдруг лишится смысла, напрасной окажется целая жизнь, все страданье, все счастье. Она униженно кланялась порывам ветра, совсем не так, как прочие, которые так радовались драгоценным каплям небесной влаги, что не пожалели бы даже, если бы их веточки поломало или же ветром унесло пушинки; счастливые полегали они под влажной тяжестью, чтобы потом еще более гордо и блистательно поднять кверху головы.
В Воздухе плыла пушинка, белая пушинка одуванчика; все вокруг было свежим и вновь живым, и травы, чьих стебельков касалась Пушинка, проскальзывая мимо, весело и с любопытством расспрашивали ее.
— Я несу семечко! — отвечала Пушинка, — я пережила много невзгод и многое испытала, пока долетела сюда. В городе я упала на мостовую, где сплошь были камни, на большем пространстве, чем нужно для корней самого огромного дерева: в сто раз, в тысячу раз большем.
— Это должно быть ужасно! — ахали травы, думая о камне, лежащем у ствола сирени, который был величиною всего лишь с лежащую рядом с ним гроздь сирени, сорванную весенней грозой.
— Как я рада, что добралась сюда: прошу вас, дайте мне местечко, где б я могла поселиться! — продолжала Пушинка.
Но травы опасались, что она заставит их потесниться и отнимет пропитание, и веточками держали ее на весу, чтобы не упала на землю. Лишь Молодая Трава была милосердна, потому что думала о своих семенах, которые вскоре облетят с ее стебля… и мягко спустила Пушинку по своей длинной и гладкой травинке.
Дни маленькой Молодой Травы проходили в страхе.
Какой-то ужасно тяжелый и шершавый Предмет, сильно ударившись, упал рядом с нею: это был мяч, который ребенок, играя на дворе, нечаянно перебросил в сад. Он чуть было не разбил сокровище, которое так берегла Молодая Трава. И еще она дрожала от страха, когда потянулась к ней Рука Ребенка, искавшего мяч.
В другой раз прибежал Цыпленок и острым твердым клювом склевал семена нескольких трав. А потом пришла еще большая опасность: раскрытая пасть, страшные зубы, совсем близко, на которых бедные травы хрустели и сминались в такое клейкое месиво, какого не сотворить никакой грозе.
— Кролик! — шептались перепуганные травы.
Но Молодая Трава пережила и это. Однако однажды пришел и ее час, час, который принес жестокую гибель всему Островку с ладонь. Привезли дрова. Телега свернула во двор, жестокие железные подковы топтали траву, и одно колесо проехало как раз через Островок с ладонь возле куста сирени, ломая сильные и гибкие ветки. Страшным, ужасным было опустошение, причиненное им: колея пролегла от коричневого ствола до лежащего в траве камня и накрепко, как железным катком, утрамбовала весь островок, и даже останки разметанной травы едва виднелись, глубоко вмятые в сухую почву. До грядущей весны не будет здесь больше жизни, потому что плыли уже в воздухе слюдяные нити Осени.
Молодая Трава тоже погибла, но она уже не жалела о своей гибели, ибо в последний миг осуществилось ее страстное желание. Прежде, чем накатился железный обод безжалостного колеса, ее задело лошадиное копыто, тряхнув ее реющую в воздухе головку, и семена улетели, уносимые ветерком.
И этих семян было достаточно, чтобы на будущий год, и после, и после зазеленело еще много-много таких маленьких Островков с ладонь.
Перевод Р. Бухараева.
ДЁРДЬ-ДРОВОСЕК
Мы сидели на террасе вдвоем после вечернего чая, за рюмкой вина. Дом моего друга стоял на склоне холма, и отсюда виден был весь городок и бархатистые горы.
— До чего же здесь все красиво! — Я смотрел на цветник, на ручей, мерцающий за фруктовыми деревьями в вечернем свете, на занавес из виноградных листьев… Плотная белая скатерть, накрытая для чая, ниспадала благородными складками, густое красное вино отливало синевой, с подносом фруктов вошла на террасу хорошенькая служанка.
— И люди здесь прекрасной породы!
— Да, здесь все красиво, — помедлив, произнес мой друг, и по голосу его, а когда он взглянул на меня, то и по глазам я почувствовал, что он охвачен невыразимой печалью. Он еще и еще раз повторил: «Здесь все красиво», — и слова эти звучали в его устах многозначительно, будто он приоткрывал завесу какой-то печальной тайны этих мест, какого-то проклятия, которое тяготело над этими залитыми солнцем холмами.