— Несчастный, — сказала она, — мне даже его жалко. Какая, должно быть, у этого духа скудная жизнь в бесстрастных людских душах! Если б он только прочел эти скучные книги! Бедный, ведь не было владыки честолюбивее! — и она рассказала ужасную историю об Александре Македонском, как он убил своего спасителя Клита:
— Клит осмелился сказать окруженному льстецами Александру, что характер у него не лучше, чем у его отца Филиппа. Александра обуял дикий гнев. Он вскочил, выхватил у стражника копье и пронзил насквозь того, кто спас ему жизнь у Граника…
— До чего же ты у меня умная, женушка, — сказал я, как обычно в подобных случаях. Но Жюльетт даже не обратила внимания на мои слова.
— Какой же он был жестокий! И какой мстительный! — молвила она испуганно, будто только сейчас заметила черты характера, которые проявились в вышеупомянутом эпизоде.
— Не следовало вспоминать об этом, — добавила она. — К тому же о нем можно сказать и другое — в связи с этим же случаем. Александр Македонский сожалел о содеянном. Два дня и две ночи он провел в своем шатре, предаваясь безутешной скорби, — так жалел, что убил Клита. Он громко рыдал и непрестанно выкрикивал его имя… Не следовало вызывать к жизни именно это страшное воспоминание! Вскрывать посмертно именно эту его рану…
Александр Македонский и впрямь жил уже среди нас как живая тень, которой надо было бояться, которую нужно было жалеть и задабривать… И говорили мы о нем теперь, как о живом.
— Взгляните-ка, — сказала как-то Жюльетт, показав принесенную с собой книгу. — Если верно, что каждый дух жаждет насладиться всей полнотой жизни в человеческой памяти, каково должно быть сладострастному, восточному духу Александра Македонского, когда историк бесстрастно сообщает о нем вот такие сведения!
Она показала фразу в книге:
«После битвы под Иссой мать, жена, две дочери и малолетний сын Дария оказались в руках Александра Македонского».
— И потом сразу же речь о другом. Как можно только наполовину вызвать память, наполовину воскресить покойника и тут же уложить обратно в гроб! Не рвался ли бедный немощный дух, испытывая танталовы муки среди иссохших извилин господина профессора, пытаясь вдолбить хоть что-то еще, но напрасно! Без плоти и крови остались воспоминания — а вы только представьте себе, какая восточная роскошь, какие развратные призраки витали над пером ученого, просясь на бумагу! Персидские гаремы, чернокожие рабыни, необъятные цветастые ковры, золотое солнце, нагие куртизанки, разодетые евнухи — все, все это хотело воскреснуть и не могло! Слоны с боевыми башнями и пурпурными покрывалами, восточная царица под большим солнечным зонтом, холодные драгоценности, шествие прекрасных персидских юношей в легких македонских одеждах… Александр с упоением кидался во все распутства Востока, и говорят, что именно это и погубило его так рано… Он окружал себя самыми красивыми мальчиками…
И вдруг выражение ее лица изменилось, как только она произнесла:
— Мальчиками!.. Он любил мальчиков.
И я понял по ее лицу, что она подумала о Гастоне.
А некоторое время спустя мы нашли тетрадь Гастона. Я не удивляюсь, что Жюльетт, принеся мне эту тетрадь, плакала и не находила себе места: что это была за тетрадь! Проба пера, но какая! «Александр Македонский в Вавилоне» — было написано на обложке — «Драма в пяти действиях» — и из пяти действий закончена только одна сцена. Представьте себе: сцена в гареме — как он, школяр, представлял, себе гарем Александра Македонского. Бедный мальчик! Мы и не подозревали, что он может хоть что-нибудь знать о таких вещах. И какое откровенное сладострастие — откуда это? Фантасмагория темного переходного возраста? Или влияние дурных книг — попадаются сейчас такие «исторические» романы. Или, может, права Жюльетт? И дух развратного восточного владыки растлил воображение нашего невинного мальчика?
Что еще сказать? С тех пор мы с него глаз не спускали, держали в строгости, и он этому не противился, даже исчезновения тетради, наверное, не заметил; у него наступил эмоциональный спад, и он не говорил больше о страшном экзамене по истории. Мы еще радовались, веря, что самое страшное позади, а ведь, наверное, тогда уже все было решено, и он ходил среди нас как приговоренный к смерти — во власти призрака. До экзамена оставалось всего два дня — и я иногда подтрунивал над ним, упоминая, как он однажды сказал, что не переживет, если ему поставят тройку, хотя другие спокойно переживают и двойки. Но он не отозвался. Как-то я спросил: