После ужина построили и нас. Начинались танцы для взрослых; остаться на празднике разрешили только седьмому и восьмому классам. Бывшие воспитанники школы, получившие аттестат зрелости в прошлом году, улыбаясь и дымя сигаретами, с тросточками в руках, смотрели, как строят нас, их наследников, словно куклы. Мне, правда, директор разрешил остаться с родителями. Но отец не счел возможным делать для своего сына исключение. И вообще он полагал, что детям следует ложиться пораньше. Маленькую Бёжи давно уже отослали домой с нянюшкой Виви. Словом, я встал в строй вместе со всеми, и мы, распевая во весь голос, зашагали домой во главе с господином учителем Какаи.
Пока мы следовали по освещенной аллее парка, сохранялся полный порядок. Но в темном поле ряды сразу распались. Небольшими группами, по пять-шесть человек, мы с дикими индейскими кличами бросились кто куда. Напрасно взывал Какаи, требуя вернуться в строй. Мы только лаяли в ответ по-собачьи. Кто-то затянул нашу школьную припевку:
Наци Какаи взмолился:
— Ладно, мальчики, я понимаю… И если вы… если вам весело… иногда можно, конечно… По правде сказать…
Его никто не слушал. На окраине города то одна, то другая стайка, не простясь, исчезала в какой-нибудь тихой улочке, оглашая окрестность лихими воплями… Пожалуй, все были немножко под хмельком…
Лишь несколько человек оставалось еще с Наци Какаи. Но тут он, рассердившись, велел нам идти по домам, а сам зашагал назад, к бумажной мельнице. Собственно, я-то был уже дома. Усталый и сонный, постучался в оконце комнаты для прислуги. У Мари был свободный день; няня Виви сидела одна у выскобленного соснового стола, склонясь над большим старинным молитвенником с оловянным крестом на обложке. Старые глаза в простых очках довольствовались тусклой кухонной лампочкой. Оставаясь одна, няня Виви совестилась включать для себя электричество.
— Чего уж мне, не по чину, — говаривала она.
Робкая была старушка. Услышав мой стук, так и вздрогнула; только удостоверясь, что это я, отомкнула дверь.
Бёжике спала уже сладким сном и была прелестна. Мне тоже хотелось скорее лечь. Необъяснимый страх владел мною, прежде такого никогда не бывало. Я даже обрадовался, что няня Виви проводила меня до моей комнаты, хотя в иное время непременно на нее рассердился бы. Нервничая, включил свет, почти готовый вот сейчас что-то увидеть… и сам не знал, что. Но нет, в комнате все было в порядке.
Скоро я уже лежал в постели, однако свет выключить не решился. Это было престранное состояние, тем более удивительное, что я чувствовал себя бесконечно усталым. Я не хотел, не смел заснуть. Чудилось, что, заснув, я окажусь беззащитен — перед чем? Этого я не знал. Но было страшно выпустить из рук вожжи собственной жизни. Вдруг нахлынули смутные, невнятные воспоминания, обрывки каких-то давних сновидений. Мне всегда снилось что-то плохое, и я никогда не помнил своих снов. Кто знает, какие… какие муки… ждут меня этой ночью. И вот, в то время как я метался без сна на подушках (попытки читать оказались напрасны), меня посетило еще более необычное чувство. Мне показалось, что я борюсь не со сном — с пробуждением. Показалось, будто я сплю и не хочу проснуться.
Все странно спуталось, перемешалось. Залитая солнцем веранда, прохладные и безлюдные школьные коридоры, мастер, бледное личико Нелли… ее черные глаза… крики «ура!»… знамя… луна… ракеты… отец… мастер… мастер…
«Нет, нет, невозможно… Все не так… И это вовсе не я…»
— Черт бы побрал этого щенка, опять его, стервеца, не добудишься! Ах ты свинья, брюхо ненасытное, солнце вон уж где. День на дворе, а он, свинья, знай себе дрыхнет.
Я понимал, знал: это голос мастера. В душе тотчас высветился тот ночной пинок. Я знал все. О, как это было ужасно! Я судорожно, изо всех сил сжимал веки, мое бедное лицо мучительно, испуганно дергалось под злые, как удары молотка, крики, вжималось в грубую, свалявшуюся подушку, всю в узлах и махрах, натиравших мне кожу. Но увы, я уже проснулся, уже и сквозь закрытые ресницы видел солнце, слышал гогот подмастерьев, насмехавшихся надо мною.