Луций стоял между родителями, склонившись перед богами. Положил перед ними кусок пшеничного хлеба и поставил чашку молока. За возвращение. На счастье. У матроны Лепиды дрожали руки. Отец был олицетворением гордости. Душистый дым щипал глаза, был пряным, одурманивал. Как когда-то.
Январское солнце брызнуло в атрий желтой струей, зазвенело искристо. Влево от алтаря ларов стоял мраморный Сатурн, древний бог римлян-землепашцев, вправо -- Веста, покровительница домашнего очага. Под потолком между строгими дорическими колоннами раскачивались в волнах теплого воздуха гирлянды свежей зелени. Зелень отражалась в желтом нубийском мраморе колонн и стен. Пятьдесят рабов два дня украшали дворец Куриона к приезду сына. В стене -- это помнил Луций -- с давних пор была трещинка. Еще мальчиком он любил засовывать в эту щель стебли трав, листочки или цветки. Взглянул сейчас и ахнул: из трещины выглядывает листик плюща! Он с благодарностью посмотрел на мать.
Из перистиля долетала музыка. Пой, флейта, пой, звучная лютня, о сладости родного очага.
В малом триклинии был подан обед. Только на троих. Комнату украшала статуя бронзовой Деметры, высыпающей плоды из рога изобилия. Свет трепетал на мозаике пола, скользил с белого квадрата на серый. Луций заметил эту игру и рассмеялся: когда он был мальчишкой, то любил перепрыгивать через эти серые квадраты с белого на белый. Какими маленькими показались ему эти камни теперь! Родители почти не прикасались к еде, не спускали глаз с сына.
Мать сама предлагала ему лучшие куски:
-- Ты раньше любил это!
Он погладил ее по руке.
-- Да, мама, спасибо.
Отец посматривал на сына с гордостью. Он сильный, статный, загорелый. Красивый юноша. У кого еще в Риме есть такой сын?
-- Ты возмужал, -- сказал он.
Мать глазами, полными любви, посмотрела на кудрявую голову и смуглое лицо. Она все еще видела в нем своего маленького мальчика. Как когда-то...
Сервий барабанил пальцами по столу.
-- Настоящий Курион, -- заметил он. -- Необыкновенное сходство. Вылитый дед консул Юний.
-- Нет, -- мягко заметила матрона. -- Подбородок у него нежнее, мягче.
"Мать поседела, немного похудела за эти три года, -- думал Луций, -- и отец постарел, но еще держится".
-- Вы оба великолепно выглядите. Ты, отец, и ты, мама!
Рабы двигались словно тени. Перемена за переменой, самые любимые блюда Луция.
Мелодии флейт и лютен тихо вливались в уши Луция. Запах ладана, сжигаемого на алтаре богов, из атрия тянулся сюда.
Ах, дом, домашний уют! Прикоснуться к мрамору стола! В раскаленной Сирии и летом он казался холодным, здесь и зимой согревает. Дом после лет, проведенных на чужбине, опьяняет, как дорогое вино. Какое это удивительное чувство, снова быть дома! После трех лет суровой жизни в пыли и грязи Сирии -- рай Рима, о котором я мечтал каждый день. Здесь я заживу, как в Элизиуме.
Дом. Беззаботность. Безопасность. Покой.
Рабыня разбрызгивала по триклинию духи. Луций посмотрел на нее. "Когда-то она мне нравилась, -- подумал он, -- да, Дорис, даже имя ее помню".
Обед закончился. Вошел раб, черный фракиец с бровями, как ночь. В конце обеда он всегда читал греческие стихи. Сегодня Феокрита:
Стройную девушку вместе со мною вы,
Музы, воспойте;
Если за что вы беретесь,
богини, то все удается,
Ах, моя прелесть, Бомбика!
Тебя сириянкой прозвали,
Солнцем сожженной, сухой,
и лишь я один -- медоцветной.
Луций вспомнил о Торквате. Сенатор нервно отстукивал пальцем по столу ритм стихов. Ему хотелось остаться с сыном с глазу на глаз. фракиец продолжал:
Эх, кабы мог обладать я неслыханным Креза богатством!
Я Афродите бы в дар нас обоих из золота отлил.
[Перевод М. Грабарь-Пассек (Феокрит. Мосх. Бион. Идиллии и эпиграммы. М., 1958).]
Сегодня никто не слушал стихов. Луций обратился к фракийцу:
-- Достаточно, Доре, спасибо.
Раб исчез. Хозяйка кивнула, рабыня принесла букет оранжерейных тюльпанов, красных и белых.
-- Их посылает тебе в знак приветствия Торквата...
Луций вспомнил, что крокусы, купленные для Торкваты, он отдал Валерии и от смущения спрятал в цветах покрывшееся румянцем лицо.
-- Она ждет тебя с нетерпением, -- продолжала мать. -- Когда ты пойдешь к ней?
Луций думал о Валерии. Поднял лицо, увидел глаза матери, вопрошающие, настойчивые.
-- Я сегодня же буду у нее.
-- Рассказывай! -- попросил сенатор.
Луций поднял чашу фалернского вина, возлил в честь Марса и выпил за здоровье родителей.
Там, далеко, мои дорогие, там было пойло вместо вина, и копченая треска, как подошва, и кругом пустыня, желтая, как верблюжья шерсть, и горячая, как кузница Гефеста, и воздух, когда ты набирал его в легкие, сжигал все внутри.
Он скромно упомянул о своих успехах. Рассказал о жизни в Сирии и своих путешествиях. О том, как Макрон в Таррацине был к нему внимателен. Отец забеспокоился, стал напряженным, нетерпеливым.
Нахмурил лоб и еще быстрее забарабанил по столу.
Матрона Лепида поняла, что отец хочет остаться с сыном наедине. Женщине не место, когда беседуют мужчины. Она встала, погладила сына по голове.
Как только она вышла из триклиния, сенатор наклонился к сыну. Он начал говорить по-гречески, как это было принято в патрицианских семьях, где в услужение отбирали рабов, не знавших греческого языка.
-- Когда я получил сообщение, что ты и весь шестой легион раньше времени отозваны в Рим, при закрытом море, я очень разволновался. Никто из моего окружения не знал причины. А я ведь не мог -- ты сам понимаешь -спрашивать Макрона. Расскажи мне почему?
-- Варвары на верхнем Дунае бунтуют, сказал мне Макрон. Совершают набеги на наши границы, иногда пытаются проникнуть и в римские провинции на Дунае. Легион новобранцев, проходивший подготовку в Альбе-Лонге, был спешно направлен на север. Мой легион должен его сменить, в Сирии сейчас спокойно. Возможно, что и мне с моими солдатами скоро придется отправиться па Дунай.
Сервий внимательно и сосредоточенно слушал, просил повторить, что именно об этом сказал Макрон. Луций вспоминал, уточнял. Потом закончил:
-- Это и есть та причина, отец.
-- Возможно, -- поднимаясь, заметил иронически Сервий.