— Дядя, те сестерции, что ты заплатил мне за звание жреца, обязывают. Их было слишком много, и я уж промолчу. Но, право, другой бы счел это дурным предзнаменованием, и того, кто такое предзнаменование принес неловкостью своей, не благодарят!
Не стал сопровождать дядя племянника в театр. Не захотел? А может, не позвали…
Давали пьесу Катулла[374] в театре. Император зевал. Финальная сцена, впрочем, увлекла его: распятый Лавреол был еще и сожран медведем! Кровь заливала подмостки, все выглядело вполне по-настоящему. Калигула заметил:
— Что-то много крови сегодня. Как начался день, так и продолжается. Кажется, я был слишком добр к дяде. В следующий раз он мне заплатит.
Заметив изменившееся лицо Публия Нония Аспрената, император улыбнулся.
— Заплатит сестерциями, Публий. Для тебя подобное кровопускание куда более неприятно, чем то, которому подвергся Лавреол? Не отвечай, я и сам знаю. Деньги тебе дороже жизни…
Потом пошла история Кинира и Мирры[375], она позабавила императора, и только. Слез его никто не увидел, впрочем, и не ждали от него слез. Калигула же объяснил свое равнодушие сенаторам, что были с ним.
— Все эти греческие истории хороши, когда бы ни одно обстоятельство: переделаны поздними авторами в соответствии со своими представлениями. Не верите мне, так спросите у дяди. Кинир кровосмешение с дочерью грехом не почитал. У этих древних народов, о которых речь, по матери велось наследование. Кинир, потерявший свою жену, взял в жены Мирру, чтобы властвовать и дальше. От их брака родился прекрасный Адонис. Ничего такого плохого не случилось. А мне предлагают трагедию, в которой оба — и отец, и дочь, — не переносят своего позора. Мне даже не смешно. А предлагают поплакать…
Переглянулись сенаторы. Опустили глаза долу.
Только Калигула отнюдь не дурак, хоть и болен. Усмехнулся. Продолжил обсуждение.
— Конечно, чаще брат с сестрой совокуплялись, это верно. Посудите сами, кто может родиться от брака старика и юной девушки, когда нет уж мужской силы? Кинир, правда, не был стар и сам, говорят, красив, как Адонис.
Сенаторы не поднимали глаз, казалось, все разом вдруг заинтересовались безмерно рисунком мрамора на полу. Красивый такой рисунок, полоска белого мрамора, потом черного, потом розового.
Вгляделся и принцепс в рисунок. Не нашел ничего такого, за что бы зацепиться. Но цвет лица его сделался розовым, под стать столь оживлявшей пол полосе мрамора.
— Ну да, по-вашему, только и дел у меня, что подражать грекам. Или египтянам. Знать — не значит подражать. У вас своих дел должно быть, полно, а вы моими развлекаетесь. Не одно, так другое придумаете. На днях рассказывали, уж и с Эдипом меня сравнивали. Только Цезония мне не мать, хоть и старше годами. А Друзиллы нет уже. Успокоились бы вы, что ли. Пока я не соберусь успокоить…
Цезарь надулся, помрачнел. Объявил, что завтракать сегодня не будет. Надо было исправлять положение. Мгновение за мгновением утекало время в вечность. Время сегодняшнего драгоценного дня, закат которого непременно должен был окраситься в багровый цвет. Цвет пролитой сенаторами крови. Разве не так они решили?
Помог Павел Аррунций[376]. Не потому, что знал. По неведению да по нетерпению своему. Чувствительностью друг Калигулы не отличался. Надоело ему театром развлекаться. Не находил он ничего интересного в представлении. То ли дело — цирк, гладиаторские бои да состязания в конных бегах. То чувство, которое охватывает на последнем круге, после меты, когда вырывается колесница вперед неудержимо, несутся кони вперед! С каким театром это сравнишь?! Принцепс — знаток, он и в хорошем ударе, и в надежном коне толк знает. Так нечего и время зря тут терять. Раз уж нечем развлечься пока, так хоть поесть бы. Понежиться в термах. И поговорить о стоящем. О нем часами разговаривать можно.
Калигула выслушал возражения друга с улыбкой.
— Да, тонкости в тебе, друг мой, Аррунций, даже меньше, чем в моем Инцитате. Кровь в ваших жилах течет благородная, тут мне нечего сказать. Но Инцитат, тот меньше жрет и пьет. И терпения в нем больше. Он, мой конь, часами молчит. А ждет меня порой неделями. И любит меня. Не мой корм любит, а меня; в противном случае куда больше любил бы конюха, что за ним ходит. Тот его кормит, не я…
Но, съязвив, выплеснув порцию желчи на друга, Калигула как будто успокоился. И вышел из ложи, направившись, по-видимому, к завтраку. Аррунций потрусил за императором. Ничуть не смущенный отповедью. Раз цель достигнута, и завтрак на расстоянии небольшой пешей прогулки, к чему злиться? Калигула не зол сам по себе. Просто боль его измучила. Который день не отпускает. Когда не болит голова, разве он таков? Кому же знать, как не Павлу Аррунцию. Правда, светлых дней все меньше, почти не бывает. Раньше-то их больше было. Дней, когда смеялся властитель беззаботно с друзьями. Тоже бывали шутки, и порой весьма острые, да только не было этой вот желчи и раздражения. И усталости такой в голосе тоже. А что поделаешь?
374
Гай Валерий Катулл (лат. Gaius Valerius Catullus; ок. 87 — ок. 54 или 47 гг. до н. э.) — один из наиболее известных поэтов древнего Рима, главный представитель римской поэзии в эпоху Цезаря.
375
Кинир (др. — греч. Κινύρας) — мифический первый царь Кипра, основатель кипрского культа и первый жрец Афродиты. Он принадлежит ещё к финикийской эпохе Кипра, но поселившимися впоследствии на острове греками был включен и в греческие мифы.
Мирра (Смирна, др. — греч. Μύρρα, Σμύρνα) — персонаж древнегреческой мифологии, дочь царя Кипра Кинира и Кенхреиды, мать Адониса (отец и дед одновременно в древнегреческой мифологии — Кинир). Она воспылала грешной любовью к своему отцу и, пользуясь чужим именем и темнотой, утолила свою страсть — возлегла с ним во время праздника Деметры. Отец, раскрыв обман, хотел её убить, но Мирре удалось бежать. В Сабейской земле она превратилась в мирровое дерево.
376
Павел Аррунций (лат. Pavlius Arruntius; ок. 1 — 41 гг. н. э.), вероятно, сын Луция Аррунция, консула 6 г. н. э., и Эмилии, дочери триумвира Лепида. В 41 г. являлся наиболее приближенным к Калигуле.