Не поддавайся этим чарам, потому что если, к несчастью, ты задержишься там до прихода дня, мёртвые в отчаянии пропадут и у тебя не останется надежды кого-либо вызвать. В определённое время ты сам узнаешь, что должен попрощаться с ними, хотя это и разрывает тебе сердце. Дай сгореть последнему кусочку благовония, а потом возьми лампу и лёгким дуновением погаси её. Потом в темноте, с погашенной лампой, остывающей у тебя в руках, найди на ощупь дверь и выйди, и поднимись по ста двадцати ступеням первой лестницы, пока утренняя заря не осветила пески».
Но действительно ли старый жрец говорил всё это? Или воспоминания смешались с его тревожными снами?
Император ворочался в постели, думая, что он один, а уже давно настал день, и на него, склонившись, смотрела Милония.
Он взволнованно начал говорить:
— Мы вдвоём... — но прервался, потому что она вдруг обняла его и прижалась к его груди.
Он чувствовал кожей её лицо, и Милония казалась маленькой и такой нежной, что он погладил её по голове и тоже прижал к себе. Она в самом деле маленькая, подумал он, эта единственная душа, действительно любящая его, и так крепко.
Милония подняла глаза под копной ещё не причёсанных волос и в полной тишине, всегда царящей в императорских дворцах, когда все думают, что императору удалось уснуть, прошептала:
— Ты сказал «мы»... ты и я...
Он с нежностью посмотрел на неё и не смог понять, что это местоимение было для неё головокружительным, было признанием, что, отдаваясь ему столь горячо и полностью, она проникла в него и укоренилась там.
Но Милония никогда не разговаривала — за неё говорили её глаза, волосы и руки. Император обнял её и прижал к себе так, что она вскрикнула и чуть не задохнулась. А он повторил в утренней тишине:
— Я и ты, мы вдвоём, поедем в Египет...
— О... — выдохнула Милония.
— Я сейчас думал. Я не спал. От этой тишины, что поддерживается вокруг, никакого толку.
Он не признался, что эта мысль: «Подальше от Рима», — проникла ему в голову, как в темнице узнику приходит идея о бегстве, а вместо этого сказал:
— В Египте помнят моего отца, и то, что он сделал, и как расстался с жизнью.
И пообещал:
— Мы поедем туда, куда ездили Марк Антоний с Клеопатрой. В Юнит-Тентор.
Он не сказал трепетавшей в его объятиях женщине, о чём были его долгие и печальные мысли. А ночью спрашивал себя, что останется от потока идей, рождённых в эти годы. Говорил себе, что приходится постоянно бросать камни на страшные чаши весов, но он остаётся один, а чаши — неподвижными.
Под конец своего первого года правления, открыв, что власти нужны когти, он сказал себе: «Нужно писать. Но письмена хрупки: одно движение — и они в огне».
Стояла весна, и в последние часы ночи пел соловей. Гай слушал с закрытыми глазами, пока тот не замолк. Он думал, что, возможно, Август запечатлел свою историю в бронзе и мраморе после таких вот мыслей, и пообещал себе: «Я оставлю письмена на камне храмов, как древние фар-хаоуи».
В ту ночь родился его грандиозный египетский проект. И, как он догадывался, ни один историк никогда не расскажет о нём — только камень.
Погладив женщину по голове, император сказал:
— Я видел храм Юнит-Тентор с моим отцом.
Германик тогда прошептал: «Это целая библиотека из камня...» На обширных гранитных поверхностях — на стенах, потолках, капителях с изображением богини Хатор, створках и проёмах дверей — были высечены вся история, наука, египетские таинства, головокружительная череда образов без единого промежутка хотя бы с ладонь.