-- Сто-о-о-ой-й... тпр-р-ру-у!
Но сейчас же их точно ветром сметало.
Пытались выбегать и толпой, но слишком стремителен был конский скок. С роковой неотвратимостью приближались кони к оврагу с крутыми берегами, где и должно было последовать окончательное крушение. Совсем вблизи оврага, впереди коней, шагал тот лохматый странник, что обращал на себя всеобщее внимание. Он шел по-прежнему с глазами, устремленными вперед, и ничего вокруг себя не видел. Но разбегавшийся, кричавший, волнующийся народ привлек, наконец, и его внимание.
Он обернулся.
Прямо на него мчались разъяренные кони в облаке пыли и какого-то пара.
Он не шевельнулся.
Поднял руки и смотрел прямо в огненные глаза лошадей. Но они как бы и не видели его, даже не свернули. Пыль, пар, грохот налетели на него. Крепкой, огромной рукой он хотел схватить за узду коренника, но это ему не удалось, он едва успел вынырнуть из-под груди пристяжной, она задела и отбросила его. Помещица, не переставая, отчаянно кричала из повозки, и видимо там било и крутило ее тучное тело. Он попытался схватить за постромки пристяжку, но не успел, рука скользнула по повозке... и повозка уж убегала от него. Тогда с свирепым выражением на лице он прыгнул, ухватил рукою, как крепким крюком, заднее колесо повозки.
И весь напружился, из лица точно брызнула кровь.
Повозка остановилась.
Коренник слетел со всех ног.
Пристяжные, оборвав постромки, закрутились, повернулись головами к повозке и стали. Но человек, остановивший этот вихрь, от силы внезапного упора оторвался от колеса, стремительно отлетел в сторону и грузно шлепнулся спиной, угодивши прямо на придорожный камень. Со всех сторон, скача и прыгая, спешил народ. Повозку мигом окружили, кричали, спорили, ругались и жалели, освобождали, успокаивали лошадей, помогали вылезти избитой, стонущей, полубеспамятной помещице. Больше всех суетился мещанин с подвязанной щекой, оказавшийся впереди всех, потому что он мчался рысью за повозкой.
-- Князь-то где же? -- суетился мещанин.
Тут только вспомнили о человеке, расступились и увидали его у края дороги, подошли, окружили. Верхоянская тащилась к нему.
-- Милый ты мой... спасибо тебе!
Но он лежал недвижно, распластавшись, огромный, лохматый, оборванный. Сообразили, что расшибся, попытались поднять его, он страшно застонал и, видимо от боли, очнулся, раскрыл помутневшие глаза, с огромным трудом приподнялся на локте и медленно осмотрел лица окружающих.
-- Умира-ю, -- прохрипел он, -- не допустил до себя угодник-то!
Все смотрели и молчали, как бы ожидая чего-то необычного, а он улыбнулся Верхоянской.
-- Тебя это... я...
-- Меня, родной!
-- Не могу сам-то, перексти меня.
Со слезами на глазах она несколько раз быстро перекрестила его. Он показал взглядом на недвижную руку.
-- Евтой рукой... спас тебя, мотри... грешной рукой! Помолись за меня угоднику...
Она утешала его и все вокруг что-то говорили жалостное, а мещанин вдруг принялся плакать, и встал рядом на коленки и говорил:
-- Ничего, дойдете. Я помогу, ваше сиятельство!
Все грудились и тянули головы, чтобы лучше видеть. А умиравший, задыхаясь и, видимо, собирая последние силы, сказал мещанину:
-- Скажи... чтобы кругом стали. Каяться хочу!
Мещанин засуетился, но изумленная толпа и сама расступилась, образовав широкий круг, шум ее стихал до дальних рядов, водворилось ждущее молчанье. В лице странника не осталось ни кровинки от усилия, с каким он приподнимался на локте и вытягивал голову, чтобы всем были слышнее его слова.
-- Православные! Я много народа загубил... думал, что по правде! А Бог мне глаза открыл... и наказал меня! Молитесь за меня! Молитесь за меня!
Толпа поснимала шапки.
Он продолжал:
-- С братом мы в деревне жили, на Волге. И брат еще маненьким в город ушел, да и остался на фабрике. А я был злой человек. И когда сгорело село, меня в поджоге обвинили, неправильно обвинили, да и в острог засадили. Ожесточился я. А тут понадобился начальству человек... который...
Он тяжело, страшно задышал и точно с каким-то рыданием крикнул:
-- Палач!
Толпа шарахнулась.
Мещанин сорвался с места и моментально юркнул в толпу. Верхоянская вздрогнула, поднялась... но осталась. А людской круг как бы расширился и отхлынул, и все рос в нем какой-то гул... И уже в лица людей дышал предсмертный хрип.