Когда лесник Гловацкий прибежал со страшной вестью, что отца в лесу растерзали волки, Феликс не знал, куда девать глаза, что делать и говорить, чтобы люди не догадались, не поняли правды. «Что вы говорите, где? — спрашивал он. — Покажите дорогу». Ему казалось, что все угадывают его мысли, может быть, лучше сразу признаться. Наконец он взял себя в руки, вздыхал и повторял: «Какое несчастье», а Гловацкий кивал: да, мол, ужасное несчастье.
После похорон Феликс стал приходить сюда каждую ночь. Брал с собой ружье, старый немецкий маузер со срезанным прикладом, говорил сам себе, что идет на кабана, что будет теперь уничтожать кабанов безжалостно, самка, не самка — все равно; на самом деле он шел не в засаду, а на раздумья — это была не то внутренняя исповедь, не то своеобразная переоценка ценностей; но как бы то ни было, она не приносила никакого облегчения. Феликс никогда раньше в лесу не испытывал страха, теперь же страх одолевал его, смутный и нелепый, не страх перед кабаном, ведь в маузере было пять патронов, достаточно лишь отвести курок; и все же он чего-то боялся, хотя эти моменты длились недолго.
Внезапно Рыжий вскочил и беспокойно забегал, глядя на открытую, светлую вырубку. Феликс посмотрел в ту сторону и увидел мощную черную глыбу, продвигающуюся шаг за шагом, словно в глубоком раздумье. «Может, это тот самый, — промелькнуло у него в голове, — погоди, мерзавец!» Феликс схватил обрез, прицелился — в ярком свете луны мишень была прекрасно видна — и… не выстрелил. Он не испугался, что ранит зверя, и тот, разъяренный, накинется на него, об этом он не думал совсем, и вообще ни о чем, пожалуй, не думал, медленно опуская ружье и кладя его обратно на землю.
— Проходи, мерзавец, — шепнул Феликс и встал на ноги.
Рыжий взвизгнул от удивления: где это видано, так себя вести с этим черным, вонючим зверем. Кабан поднял голову, фыркнул раз-другой, но не убегал, не заметил в тени деревьев человека — у кабана не слишком развито обоняние, а ветер дул в противоположную сторону, и угрюмый зверь ничего не знал, не догадывался, что происходит в ста шагах от него, двигался медленно, нехотя, пока не исчез наконец в молодой дубраве. «Проходи, мерзавец», — про себя повторил Феликс и снова уселся на прохладную землю. Рыжий, вне себя от изумления, злобно сверкал глазами, скреб лапами землю, но с места не тронулся — он знал свое дело и подчинялся, даже когда хозяин был явно неправ.
Дав кабану уйти, Феликс почувствовал усталость, его клонило ко сну; надо было идти домой, но вставать не хотелось, сырая прохлада сковывала, расслабляла, Феликс свернулся в комочек, плотнее укутался тонкой брезентовой курткой. «Здесь посплю», — подумал и тут же очутился в лодке на Желтом пруду; в камышах щебечут птицы, попискивают нырки, в воде отражается утренняя заря. Отец с берега делает знаки, показывает на небо: должно быть, гроза собирается, надо грести к берегу.
Его разбудил громкий отчаянный лай; прежде чем окончательно проснуться, Феликс крикнул или, может, только хотел крикнуть: «Папа-а-а!» Старый козел, пришедший на вырубку пощипать траву, трубил упрямо и хрипло, близился рассвет, блеск луны, ушедшей теперь далеко в глубь неба, сливался со светом зари, было холодно и росисто, не мешало бы попрыгать и размяться. Тут Рыжий совсем уж вышел из себя, завыл тихо, но так настойчиво, что Феликс поневоле остановился, глянул туда, куда указывала собака, и снова увидел черную тушу кабана; на этот раз зверь был ближе, шагах в семидесяти, и двигался в обратном направлении, ковыряя землю. Кабан словно издевался, и этого уж Феликс не мог стерпеть. Он медленно потянулся к ружью, встал на колени, прицелился, подождал, пока зверь остановится, и выстрелил. Хлопнуло, будто кто-то камень бросил в болото, сзади беспокойно засвистели молодые сосны, кабан споткнулся, но тут же вскочил и, шатаясь, кинулся в старый лес за вырубкой.