Но Бартек не слушал, вернее слушал, не слыша; бульон из вороненка, как в нелепом сне, Матус куда-то выходит, шаги его слышны долго и все поблизости; так Петер петлял вокруг землянки, долго и настороженно, это было очень давно и было прекрасно, Петер не обшаривал полей недавних сражений, не искал живых среди убитых и убитых среди живых; через минуту Матус, возможно, принесет на плече, на спине, притащит, словно колоду, какой-нибудь новый трофей в облике человека, солдата или офицера, который уже побывал в аду, на том свете, откуда Матус выволок его за ноги, за полу мундира, нет, Матус сначала тормошит за руку; дрожь, бьющая изнутри, какой-то озноб, надо получше укрыться, Бартек нащупал левой рукой обтрепанное одеяло, может, это и шинель, попытался подтянуть к подбородку, тщетно, с краю эту тряпку придавило чем-то тяжелым, видимо, стулом — столом из пня, ощупал еще правую руку, прикрученную тряпками к груди и ключице, под тряпками что-то мягкое, опухоль, а может, снадобье Матуса — паутина с хлебом; хлеб с паутиной, какая-то дикость, надо бы его расспросить, в этом что-то есть, особенно в паутине, хлеб и паутина, некий символ; опять сонливость — так уж и будет теперь: сон, полный видений, искаженных мыслей и воспоминаний, и короткие, внезапные пробуждения, когда память перестает куролесить и работает как отлично вышколенный разведчик; хлеб и паутина, это уже было где-то, только где? Кто-то говорил об этом, кто-то морочил этим символом, может Сворновский, он был малость ушибленный; нет, в Вилковицах, у Совиной горы, в изгнании кто-то говорил об этом; во время оно, что в тех местах означало — очень давно, к ранам прикладывали хлебный мякиш с паутиной, теперь Бартека немного удивил собственный смех, который звучал здесь чужеродно, не вязался с этим местом, и Бартек перестал смеяться над своим открытием, мысленно похвалил Матуса, который не так уж глуп, может, вовсе не сумасшедший, потом прискакал на маленькой мохнатой и взмыленной лошадке Петер, чтобы сообщить раненому, что уже идут русские; долго стоял Петер и глядел куда-то мимо лица Бартека — это был уже сон.
На фронте его никогда не будили отголоски выстрелов; если уснул — хоть разбивай о голову артиллерийские снаряды, утверждал Петер; на фронте каждому сон гораздо дороже жизни, но никто не был во сне так глух, как капитан Новак; здесь, в пещере Матуса, стрельба была еле слышна, однако Бартек очнулся ото сна.
— Слушай, как будто стреляют?
— Стреляют.
— Далеко?
— На Мурае.
— Я думал, что ближе.
— По оврагу доносится.
— Там наши.
Матус молчал, словно чем-то обескураженный, коптилка не мерцала на своем обычном месте, из круглого лаза робко сочился отблеск дня, в причудливой игре света и мрака фигура Матуса приобретала странные, нереальные очертания.
— Сходил бы туда, поискал бы наших.
— Это далеко, да еще как.
Надежда угасла, Бартек почувствовал себя жертвой кораблекрушения, которую обходит стороной спасательный корабль; он ясно себе представил: Матус выберется на Мурай лишь после битвы, искать живых среди убитых и убитых среди живых.
— Я голоден, — сказал он скорее самому себе, чем Матусу, которого готов был теперь возненавидеть.
— Вот теперь ты дело говоришь.
Он ел неторопливо, долго, пока Матус не сказал:
— Хватит. Еще повредит тебе.
— Брюхо у меня здоровое, — попытался возражать Бартек.
— Нельзя сразу наедаться.
Бартек уступил с сожалением, тотчас снова забылся, и так пошло: просыпался, ел, пил и засыпал. Когда Матус менял ему повязку, не чувствовал боли, с любопытством разглядывал распаренную рану, зиявшую совсем рядом с первым шрамом, лесным шрамом годичной давности. «Меткий стрелок всегда попадает в одно и то же место, — подумал он с горькой усмешкой. — Сколько еще раз угодит сюда, цыганка предсказывала: «Будете умирать дважды», оба раза уже были, значит, баста; цыганка была пьяна, ребята напоили ее, когда непогода выгнала их из леса в деревню, напоили, привели к Бартеку: «Она здорово гадает…»
— Ты не вставай, — говорил Матус, когда Бартек, уже совершенно потеряв счет дням, пробовал свои силы, — не вставай до срока, иначе смерть воротится.
Поэтому он пробовал силы в отсутствие Матуса.
Когда впервые выполз из пещеры, день был пасмурный, но, несмотря на это, Бартек почувствовал себя как слепец, который вдруг прозрел и не может вынести яркого света — перед глазами плясали огромные красные круги; он ухватился за столб, который некогда был молодой березой, может, обрубило ее снарядом, а может, Матус укоротил для каких-то своих целей, которые трудно разгадать, надо спросить его об этом; он стоял, обхватив этот обрубок дерева, и глядел на мир, складывающийся из опаленного летним зноем леса с небольшой полянкой на переднем плане и безграничного неба; лес спускался куда-то вниз, небо вздымалось ввысь, можно было бы все это переместить, и ничего бы не изменилось; тут застал его Матус, он был явно зол, а вернее печален, и Бартек понял, что этот отшельник боится нового одиночества, которое наступит, когда он наберется сил и уйдет.