— Ты мог бы пойти со мной. Ты должен пойти со мной.
Матус раздумывал, может, боролся с соблазном покинуть пещеру и вернуться к людям, может, только ждал нужных слов, которыми сумел бы выразить свое решение.
— Я не могу никуда идти.
Как-то в другой раз:
— Матус, ты должен пойти со мной, может, где-нибудь найдешь сыновей, хотя бы одного.
— А ты найдешь смерть.
— Каждый найдет свою смерть.
— Ты попадешь к головорезам.
— Я попаду к своим.
Несколько раз Бартек решался и в последнюю минуту пасовал: «Матус прав, далеко не уйду, слаб еще»; пока не настал тот день, казавшийся воскресным или праздничным; дул легкий, ободряющий ветерок, на полянке остановилась молодая косуля, долго не сводила глаз с обрубка, торчавшего перед пещерой, потом неторопливо углубилась в чащу; облачка лежали на небе, словно праздничные салфетки на огромном столе, ручеек рядом с пещерой точно притих, и серые камешки на дне сделались отчетливее.
— Я вернусь сюда когда-нибудь.
— А зачем?
Матус был прав, Матус не был маньяком или сумасшедшим, мохнатое лицо Матуса было прекрасно. Бартек знал, что лицо это запомнит крепче многих значительных лиц, чтобы унести с собой. «Не будь сентиментален, не будь сентиментален, не будь…»
Он шел по тропе, косо спускающейся вниз по склону, в глубокой тишине шаги его казались ему слишком громкими, хорошо вышколенный разведчик, тем более командир спецбатальона должен ходить тише, наконец Бартеку показалось, что это не только эхо, а кто-то крадется за ним следом, обернулся — шагах в пятнадцати стоял Матус, огромный, настороженный, во всей его фигуре было что-то хищное и вместе с тем безысходное; они постояли друг против друга, и Бартек знал, что не двинется первым, наконец Матус перекрестился, повернул и медленно побрел вверх.
5
Чеслав дожидался справки о выписке из больницы, она уже была подготовлена, но кто-то еще должен был ее подписать, он не очень-то представлял, к кому за этой подписью обращаться, и поэтому не мог проявить личной инициативы; медсестра в белом халате сказала ему, что столь важный пациент не может покинуть больницу без соблюдения формальностей, и Чеслав не знал, содержалась ли в упоминании о важном пациенте какая-либо ирония или это было просто брюзжание; он махнул рукой, торчавшей на перевязи, и продолжал ждать, стараясь скоротать время тем, что разглядывал собственное отражение в оконном стекле; Чеславу казалось, что белая косынка, поддерживающая предплечье, придает ему солидность; он высок и строен, выражение лица мягкое, почти наивное, светлый чуб над крутым лбом, серые глаза смотрят словно бы удивленно, втайне он радовался, что походил на Бартека, а не на Кароля, брюнета с преждевременной сединой; наконец Чеслав вышел из больницы, оставив позади неприятный запах лекарств и дезинфекции, и сообразил, что ему, в сущности, некуда особенно спешить; он шагал по слегка подтаявшему снегу, который прикрывал выбоины немощеной улицы, прохожие почтительно кланялись ему, даже незнакомые.
— Привет. — Кто-то хлопнул его сзади по плечу; с тех пор как Чеслав пустил в оборот шутку с голосованием «За тройку», ребята в комитете ЗВМ прозвали его педагогом; потом Чеслав перешел к Смоляку, в охрану, но прозвище Педагог так и осталось за ним, что ему отчасти льстило.
— Ну, Педагог, на побывку из больницы?
— Насовсем.
Товарищ из комитета был взмыленный, куда-то торопился.
— Что-нибудь случилось?
— Окно нам разбили среди бела дня. А к камню записка привязана с адресом.
— Так ты с этим мчишься к Смоляку?
— Нет, к стекольщику. Нельзя же, чтобы эта пробоина страх нагоняла.
Чеславу, истомившемуся в больнице, хотелось поболтать, но товарища уже след простыл. Проходя мимо Управления госбезопасности, решил заглянуть, не надеялся, что застанет Смоляка, но показаться следовало.
Однако Смоляка застал у телефона кричащим в трубку.
— Что? Мостиск? Разве в правлении гмины[11] никого нет? Как, как ваша фамилия? Ведь там же рядом отделение милиции! — С минуту он стучал по рычагу, потом сказал не то самому себе, не то Чеславу: — Оборвалась связь, присаживайся.