Он пил при любом удобном случае, а случаи подворачивались на каждом шагу. Но когда очутился на мосту в Кольске, откуда днем виден его дом, он не был пьян, был трезв до ужаса. Луна едва проглядывала сквозь щели в тучах, было холодно. Бартек подгонял себя, однако ноги отказывались повиноваться, словно на них висели тяготы пройденных дорог, и той — от Мурая до Вилковиц, и той — от Вилковиц до Кольска, и тяготы всех других дорог, лесных и фронтовых, окольных, редко пересекающих друг друга, сковывали ступни, в крови пульсировал стук колес, стальных и деревянных, ревели моторы и гудели мосты, все прошлое нагромождалось в нем, сплетаясь в мучительный хаос; и все-таки он жил, мертвый для писарей из штаба корпуса, мертвый для всех, жил, существовал странным отражением в зеркале, ему еще позволено жить, он еще имеет право на жизнь, хотя… хотя что?
Знакомая улица, тихая, уснувшая глубоким сном, пустая. Знакомый тихий перекресток, заросший жалким бурьяном. Решетка проржавела, только дом такой же, как четыре года назад, когда он покидал его, изгнанник, сдерживая слезы, сентиментальный недотепа, дома не стареют так быстро. Он не испытывал волнения, и это тревожило, усиливало усталость. Остановился, пригляделся к стенам, окнам, покатой крыше, ко всему облику дома с некоторого расстояния, точно боясь обнаружить нежелательное, трещину или иной зловещий след. Луна засветила ярче, выхватив на серой стене какой-то прямоугольник. Прежде его тут не было. Бартек подошел ближе, запрокинул голову, навел на стену, точно подзорную трубу, неплотно сжатый кулак.
В ЭТОМ ДОМЕ СКРЫВАЛСЯ ОТ ГИТЛЕРОВСКИХ ПАЛАЧЕЙ МИКОЛАЙ НОВАК, БОРЕЦ КПП И ППР, ЗАМУЧЕННЫЙ В ОСВЕНЦИМЕ.
Дядя Миколай. Бартек почти не знал его. Но когда-то его недолюбливал. До войны у Бартека были неприятности в гимназии из-за дяди Миколая. Мальчика надолго исключили из третьего класса. Потом он уже не успел наверстать упущенное. Бедный дядя Миколай.
В ЭТОМ ДОМЕ РОДИЛСЯ И ЖИЛ БАРТОЛОМЕЙ НОВАК, ГЕРОИЧЕСКИЙ КОМАНДИР ПАРТИЗАНСКИХ ОТРЯДОВ БХ И АЛ, КАПИТАН ВОЙСКА ПОЛЬСКОГО, ПАВШИЙ В БОРЬБЕ С ФАШИСТСКИМИ БАНДАМИ.
Бартек протер глаза, ущипнул себя за обе щеки. Кароль не воздвиг бы такого надгробья. Ведь это настоящее надгробье. Патетическое. Кому это понадобилось? Может, Петеру? Наверняка Петеру. Но не только ему. Им тоже. Им всем. Подойти, постучать в окно, сказать: «А вот и я, герой, собственной персоной!» Пойти выругать их. Надо их высмеять. Но кого? Магда тоже здесь. Живет под его надгробьем. Живет с Каролем. Ведь он первый начал заглядываться на нее. Надо испортить им идиллию. Надо обязательно туда пойти, иначе… иначе…
Между тем шел он в противоположную сторону, к огромному мосту через реку. Будил их мысленно, ругал всех, кроме матери, о которой сейчас хотелось забыть. Но шел он в противоположную сторону.
7
— Да, теперь здесь обосновался Чеслав. Помнишь? Мы тут занимались.
— Помню.
— Говори тише. Магда может проснуться.
— Спокойно, не волнуйся, Кароль, я Магды не боюсь. К делу. Ты думаешь, от чего я тогда бежал? Чего пуще всего испугался? Страшно было попасть в смешное положение. Прежде всего, пожалуй, исключительно боялся, что подымут на смех. Тогда я еще не осознавал этого во всех подробностях. Это пришло потом. Разве не смешно: герой, причисленный к лику героев лишь потому, что пал на поле брани, вдруг приходит и заявляет: «Вовсе я не пал». Разве не смешно снимать такое великолепное надгробье со стены, снимать, очевидно, тайком либо откалывать половину, ту, нижнюю, не смехотворно ли это само по себе? Поразмысли, попытайся представить себя на моем месте, нет, не сейчас, не хочу тебя обижать, а тогда — как бы ты поступил, набрался бы смелости выставить на посмешище не столько себя, сколько вас, то есть всю семью да не только ее, а, пожалуй, и нечто большее, ведь эта великолепная дощечка должна была символизировать нечто большее, смог бы ты все это переварить?
— Не знаю. Каковы твои намерения?
— Ты удивительно традиционен, Кароль, вы все удивительно традиционны. Сами культивируете какие-то намерения, носитесь с ними и поэтому требуете их от меня, ладно, не буду говорить во множественном числе, скажу: ты, Кароль, поэтому тебе даже невдомек, что кто-либо другой бывает вынужден обходиться без такой роскоши, как намерения, что всю жизнь зачастую не придавал им значения…