— У тебя нет ни на грош фантазии. Приходит покойник. Самый обыкновенный покойник, это полбеды: всеобщий переполох, все крестятся, мол, призрак, а потом радуются. А покойник-герой, покойник-легенда? Это было бы убийственно смешно, на всю жизнь было бы смешно, мою, вашу и вообще: «Они, красные-то, даже воскресают!» — можешь себе это представить? Задумывался ли ты над тем, что смехотворное куда убийственнее, чем самая неподдельная смерть?
— Слова, слова. Все хочешь утопить в словах.
— Мы так давно не толковали с тобой, Кароль. Поэтому надо говорить, надо сказать как можно больше.
— Тебя в основном интересует Магда. Ты любил ее. Любишь ее.
— Я не сентиментален, Кароль. Я уже не сентиментален. То, что мы называем любовью, не всегда означает одно и то же. Может ли любить тот, кого нет? И можно ли любить кого-нибудь такого? Память — это не любовь, любовь очень быстро иссякает при определенных обстоятельствах, в известных условиях она превращается в эрзац, может, она вообще эрзац…
— Эрзац. На меня намекаешь? Гм, возможно, тут ты прав, кажется, у меня не нашлось времени для собственной любви, на ее поиски, возможно где-то тут я допустил ошибку…
— Не оправдывайся. Ты поступил благородно, взяв под свою опеку Магду. Ты поступаешь благородно, разговаривая со мной, вместо того чтобы с ходу отправить меня в госбезопасность, мне нечем отплатить тебе, воздать добром за добро.
— Это звучит как угроза.
— Враги всегда грозят друг другу, а мы с тобой — враги.
— Трудно мне понять, над чем ты смеешься, что хочешь усыпить этой иронией. Совесть? Видно, руки-то у тебя достаточно обагрены кровью…
— У каждого из нас чья-либо кровь на руках. Ты стрелял на рынке в Ступольне в этого якобы моего посланника.
— Он промахнулся, я не промахнулся.
— А если бы это был я?
— Было бы то же самое. Только ты стрелял бы метче.
— Поздравляю, Кароль. Я опасался, что ты будешь недоговаривать, деликатничать. Ты мне нравишься, Кароль, я все еще люблю играть в открытую.
— Благодарю за признание. Обычно ты не бывал для меня таким щедрым. А Магда о тебе…
— Не можешь не говорить о ней. Это характерно.
— Она мне говорила так, примерно так: «Лезешь на рожон, хочешь наверстать упущенное, медлил, когда еще шла война, не скажу, что отсиживался, но тогда, когда немцы были в силе, важнее было идти в лес». Нет, вы не щедры.
— Не думал, что тебя заботит признание, карьера. Сделаешь ее, не бойся. Ведь у вас не применяется коллективная, семейная ответственность, ты не будешь за меня отвечать.
— Не о том речь.
— Так о чем же?
— Я не знаю о тебе всего. Модест умел великолепно темнить, выкручиваться.
— Ах, этот ничтожный трус, червяк!
— Я не знаю о тебе всего, что означает отчасти, что не знаю и о себе, да, да, не знаю — чей я брат и что тебе должен на самом деле. А рассчитаться надо, тут ничего не попишешь, тебе это вполне ясно. Ты был у Блеска.
— Он, кажется, стоил сотни Модестов. Пожалуй, действительно к чему-то стремился. Только малость не от мира сего. Был с идеями, но без чувства реальности.
— Меня не касается Блеск. Его идеи мне весьма хорошо знакомы. Мне важен ты. Твоя идея была иного рода, безусловно иного. А ты оказался у него. Стрелял в наших…
— О, я немало в жизни пострелял.
— Не выкручивайся, вынь руку из кармана, не захватишь меня врасплох.
— Я безоружен, Кароль. Можешь меня обыскать.
Скрипнула дверь на другом конце сеней, и Бартек вскочил со стула. Кароль остановил его жестом.
— Не бойся.
Вошла Магда в расстегнутом халате, длинная рубашка подчеркивала округлость ее живота. Сощурившись, она приглядывалась к Бартеку все более испуганно, а руками делала какие-то жесты, словно звала кого-то или отмахивалась от мух.
— О боже, боже, — простонала она, снова повернулась к дверям, словно желая обратиться в бегство, но у порога согнулась, скорчилась, точно срезанная плеть хмеля, Бартек подбежал, схватил ее за плечи.
— Ты не говорил, что она беременна.
— Ты не ответил мне, Бартек.
8
Картинки, картинки… Последний этап складывается из картинок, вырезанных из всевозможных газет, книжек и атласов, слепленных кое-как воедино рукой ребенка или пьяного.
Город размозжен, как сапер, которого придавило понтоном, выжжен, закопчен. Только громоздкий замок маячат над водой, почти не тронутый пожаром войны. В городе есть порт, но нет моря, море севернее, в пятидесяти километрах. Странно выглядит этот порт, когда маленькие суденышки, собственно лодки, снуют среди могучих остовов затопленных кораблей, останавливаются тут и там, обстукивают, обнюхивают эти громадины. А сверху на все это — дождь, главным образом дождь. Бартек уже знает, что не уедет отсюда в Америку. С билетом или без такового. В Крачеве, в пивнушке у него возникла эта мысль: Кольск или Америка. И несколько дней удавалось верить, что если не Кольск, то Америка. Но теперь уже известно, что Америка — это скорее какая-то плоская, беззубая и устаревшая поговорка.