В Государственном управлении по репатриации сотрудники, вместо того чтобы сидеть за столами, в непрерывном движении, все бегают, словно наперегонки, и не могут догнать друг друга. Убранство внушительное, герб, портреты, кроме того, лозунг о древних землях на Одере и Балтике. Царящая тут беготня не вяжется с чинным убранством, но никто об этом не думает, как и никого особенно не волнует репатриант без документов. Болеслав Новак возвращается из Германии. Как имя? Бо-ле-слав. Тут необходимо немного напористости. Почему нет документов? Едва живой вырвался от вервольфовцев. Может, сам из вервольфа? Эти шрамы вряд ли от выведенной эсэсовской татуировки, хорошо известно, где, на какой части тела эсэсовцам делали татуировку. Как быть с таким репатриантом? Посадить, советует Бартек, то есть Болеслав, посадить до выяснения, если имеется достаточно сторожей, посадить, он сидел четыре года у немцев, пока бомба союзников не тяпнула, может посидеть еще и здесь. Или выписать удостоверение? Как угодно, лишь бы дали есть, репатриант голоден. Куда он направляется? Родных нет, может и здесь остаться. А знает ли он, где паспортный стол? И столовка для репатриантов? Все знает, лишь бы это не тянулось так долго, чинное убранство подавляет Болеслава Новака.
Удостоверение аккуратно отпечатано на машинке, скреплено треугольной фиолетовой печатью, с таким удостоверением можно обосноваться за столиком в уютном заведении, называемом «Портовая»; водка скверная, смешанная с самогоном или даже денатуратом, но это пустяки, у Болеслава Новака закаленная глотка.
Он живет на площади Клятвы, один в огромной квартире, полной странных запахов, может, тут прежде обитал аптекарь или кто-нибудь в этом роде, удивительно, что запахи так долго держатся в квартире. Живет на четвертом, самом верхнем этаже, в окна стучатся голые ветки каштанов, внизу днем изредка проходят гражданские и солдаты, по ночам — тишина. Только этажом ниже иногда вопит младенец, эдакий шпингалет с писклявым голосом, отдаленно напоминающим человеческий. Болеслав Новак спит плохо, то и дело просыпается. Порой, даже довольно часто приходит мать и говорит: «Болек, Болек, вставай». «Меня зовут Бартек, для тебя я всегда буду Бартеком, только временно мне приходится быть Болеком». — «Временно? На какое время?» — «Всегда, всегда, может, уеду в Америку. Или пойду в советскую зону, а оттуда дальше. Тогда напишу». Приходит и Магда. «Болек, — говорит она, — Болек, не узнаешь меня, это я, в самом деле я». — «Меня зовут Бартек, для тебя я всегда Бартек, не забывай меня, а я должен тебя забыть, но ты помни обо мне. Я тут живу, хоть и не существую, это очень интересно, было бы даже забавно, если бы не бояться неизвестно чего, скрипа ступенек, каждого лица, появляющегося в дверях трамвая, трудно все же привыкнуть к загробной жизни, очень кстати поселилось тут это семейство; откуда? Из Литвы, к счастью, сначала я подумал, что, может, из Кольска, собственно, это осколки семьи — старая бабка, высокая, грузная, и ее маленький внучек, заика, отец его погиб в партизанском отряде; она такая говорливая, только и ждет пана Болеслава и сразу же обрушивает на него поток слов, рассказывает, рассказывает, а потом принимается задавать вопросы, и тогда рассказывает он, как там было в Германии, как работал у бауэра, а затем на фабрике, он рассказывает, рассказывает и в конце концов сам начинает верить в подлинность этого бауэра, фабрики и бомбы, которая свалилась, оставив глубокие шрамы на правом плече и ниже ключицы. Он признан негодным к военной службе, но трамвайным кондуктором работать может, для этого не требуется совершенно здоровых рук; в трамвай входит парень, лет двадцати, в мундире, без пояса и со звездочками подпоручика, сгорбленный, опирается на палку, кто-то уступает ему место, парню ехать недалеко, «помогли бы сойти инвалиду», это обращаются к нему, кондуктору Болеславу Новаку. «Я сам инвалид», — ворчит он с ненавистью, ненавидя подпоручика огромной и неизбывной ненавистью, а говорливая соседка тревожится, не захворал ли пан Болеслав; он болен, разумеется, но это такая болезнь, которой не поможешь ни лекарствами, ни бабьей премудростью, он сидит дома над тетрадкой, в которую будет заносить мысли, не только мысли, ему необходимо хотя бы таким образом вернуться к самому себе, чтобы не стать полностью кем-то другим; он сидит над тетрадкой, но не осмеливается писать, машинально рисует, самозабвенно марает бумагу, в результате получается лицо бородача, смахивающего на Матуса; заикающийся внучек соседки, сын павшего в бою партизана, удивляется, что это за страшный старик, и спрашивает, неужели тут никогда не бывает зимы, только осень до самой весны, а может, тут всегда осень; пану Болеславу тоже недостает зимы, он чувствует себя каким-то вечно грязным, по его словам, а говорливая соседка смеется как удачной шутке; раз, может, два раза выпадал снег и за ночь исчезал, потом соседка устроила рождество, хвалилась облаткой, а пан Болеслав похваливал водку, потом дни стали все длиннее, каштаны под окнами начали оживать робко и неторопливо, внизу проходило все больше народа и среди них девушка, может уже женщина, стройная и интересная, так по крайней мере казалось сверху, шла красиво, слегка покачивая бедрами, у нее были тяжелые темные волосы, и она всегда носила зонтик; он не видал вблизи ее лица, но в трамвае сразу узнал, улыбнулся и кивнул ей, она ответила улыбкой, несколько многозначительной, и тогда ему пришло в голову, что она, возможно, знает Бартека Новака, потом чувствовал себя немного стесненным своей ролью кондуктора, присматривался к ее рукам, они были выхоленные, может, работала на почте; когда она вышла, улыбаясь, ему показалось, что он что-то теряет, какую-то возможность, которой дожидался очень давно; эта зима, которую сменяла нерасторопная весна, тянулась бесконечно долго, как вся война, возможно — дольше, можно ли долго жить вот так, рядом с самим собой, вне самого себя, нельзя долго жить таким образом, надо не только переменить имя, надо окончательно самому перемениться, намерение написать письмо и отправить его в Кольск — нелепая затея; туда уже невозможно вернуться, если он даже напишет, не узнают его почерка, подумают, что кто-то их гнусно разыгрывает. Девушка очень высокая, почти выше его, поглядывает свысока и все улыбается. «Болеслав Новак, — учтиво представился он, — если вы не против и располагаете временем, пройдемся немножко», она не любит прогулки, еще не привыкла к этому городу, наполовину пустому, он, пожалуй, всегда был таким пустым, есть что-то такое в самом его замысле; «надо бы вам знать Вильно, а особенно Анто́коль, тогда бы вы поняли, что я имею в виду»; он не знал Вильно, но понимал ее, она чувствовала себя здесь чужой, не в своей тарелке. «Моя мама, — говорила девушка, — совсем не выходит из дома, нет, она не больна, только сердита на этот город, провонявший войной и немецким духом»; он позавидовал тому, что у нее есть мать, даже такая, что из-за чудачества не выходит из дома, сам-то он был сиротой, ибо утратил права на мать Бартека Новака; уже оплакавшую гибель своего сына, поэтому говорил немного, предпочитал слушать ее грудной голос, который ничего не напоминал, сама она не походила ни на Магду, ни на кого-либо из прошлого, была совсем другая, даже не была красивой, кто-либо разборчивый сказал бы, что она дурнушка со своей почти мужской внешностью, орлиным носом и большим ртом, но он не искал у нее ни красоты, ни иных атрибутов женственности, необходимых для украшения чувства; впрочем, она незаметно хорошела вместе с набирающей силы весной, вносила с собой легкий запах парикмахерской и леденцов, была ребячлива, верила в любовь, и всякий раз, когда они оставались вдвоем в его комнате на четвертом этаже, спрашивала, любит ли он ее, он заверял, что да, и не лгал. «Что это значит: «люблю тебя», — думал Бартек, — это значит: «ты мне очень нужна». Если бы он сказал ей: «Я не кондуктор, я стал им по ошибке, временно», если бы сказал ей все о Бартеке Новаке, интересно, поверила бы она, а если бы поверила, то непременно нашла бы соответствующие слова: «Ты дезертир, ничтожный предатель». — «Я не сделал ничего дурного, — отвечал он ей мысленно, — воевал, да еще как воевал, теперь честно работаю»; он потянулся за рюмкой, а она: «Ты слишком много пьешь, определенно слишком много и меня спаиваешь, мама сердится, когда я возвращаюсь под хмельком»; а он: «Я должен перейти на другую работу». — «Почему?» — «Ты пошла бы замуж за кондуктора?» — а думал при этом совсем о другом, о том, что в городе все больше приезжих, кто приезжает, тот пользуется трамваем, кондуктор у всех на виду, кондуктора легко узнать, значит, надо переменить пр