ая соседка тревожится, не захворал ли пан Болеслав; он болен, разумеется, но это такая болезнь, которой не поможешь ни лекарствами, ни бабьей премудростью, он сидит дома над тетрадкой, в которую будет заносить мысли, не только мысли, ему необходимо хотя бы таким образом вернуться к самому себе, чтобы не стать полностью кем-то другим; он сидит над тетрадкой, но не осмеливается писать, машинально рисует, самозабвенно марает бумагу, в результате получается лицо бородача, смахивающего на Матуса; заикающийся внучек соседки, сын павшего в бою партизана, удивляется, что это за страшный старик, и спрашивает, неужели тут никогда не бывает зимы, только осень до самой весны, а может, тут всегда осень; пану Болеславу тоже недостает зимы, он чувствует себя каким-то вечно грязным, по его словам, а говорливая соседка смеется как удачной шутке; раз, может, два раза выпадал снег и за ночь исчезал, потом соседка устроила рождество, хвалилась облаткой, а пан Болеслав похваливал водку, потом дни стали все длиннее, каштаны под окнами начали оживать робко и неторопливо, внизу проходило все больше народа и среди них девушка, может уже женщина, стройная и интересная, так по крайней мере казалось сверху, шла красиво, слегка покачивая бедрами, у нее были тяжелые темные волосы, и она всегда носила зонтик; он не видал вблизи ее лица, но в трамвае сразу узнал, улыбнулся и кивнул ей, она ответила улыбкой, несколько многозначительной, и тогда ему пришло в голову, что она, возможно, знает Бартека Новака, потом чувствовал себя немного стесненным своей ролью кондуктора, присматривался к ее рукам, они были выхоленные, может, работала на почте; когда она вышла, улыбаясь, ему показалось, что он что-то теряет, какую-то возможность, которой дожидался очень давно; эта зима, которую сменяла нерасторопная весна, тянулась бесконечно долго, как вся война, возможно — дольше, можно ли долго жить вот так, рядом с самим собой, вне самого себя, нельзя долго жить таким образом, надо не только переменить имя, надо окончательно самому перемениться, намерение написать письмо и отправить его в Кольск — нелепая затея; туда уже невозможно вернуться, если он даже напишет, не узнают его почерка, подумают, что кто-то их гнусно разыгрывает. Девушка очень высокая, почти выше его, поглядывает свысока и все улыбается. «Болеслав Новак, — учтиво представился он, — если вы не против и располагаете временем, пройдемся немножко», она не любит прогулки, еще не привыкла к этому городу, наполовину пустому, он, пожалуй, всегда был таким пустым, есть что-то такое в самом его замысле; «надо бы вам знать Вильно, а особенно Анто́коль, тогда бы вы поняли, что я имею в виду»; он не знал Вильно, но понимал ее, она чувствовала себя здесь чужой, не в своей тарелке. «Моя мама, — говорила девушка, — совсем не выходит из дома, нет, она не больна, только сердита на этот город, провонявший войной и немецким духом»; он позавидовал тому, что у нее есть мать, даже такая, что из-за чудачества не выходит из дома, сам-то он был сиротой, ибо утратил права на мать Бартека Новака; уже оплакавшую гибель своего сына, поэтому говорил немного, предпочитал слушать ее грудной голос, который ничего не напоминал, сама она не походила ни на Магду, ни на кого-либо из прошлого, была совсем другая, даже не была красивой, кто-либо разборчивый сказал бы, что она дурнушка со своей почти мужской внешностью, орлиным носом и большим ртом, но он не искал у нее ни красоты, ни иных атрибутов женственности, необходимых для украшения чувства; впрочем, она незаметно хорошела вместе с набирающей силы весной, вносила с собой легкий запах парикмахерской и леденцов, была ребячлива, верила в любовь, и всякий раз, когда они оставались вдвоем в его комнате на четвертом этаже, спрашивала, любит ли он ее, он заверял, что да, и не лгал. «Что это значит: «люблю тебя», — думал Бартек, — это значит: «ты мне очень нужна». Если бы он сказал ей: «Я не кондуктор, я стал им по ошибке, временно», если бы сказал ей все о Бартеке Новаке, интересно, поверила бы она, а если бы поверила, то непременно нашла бы соответствующие слова: «Ты дезертир, ничтожный предатель». — «Я не сделал ничего дурного, — отвечал он ей мысленно, — воевал, да еще как воевал, теперь честно работаю»; он потянулся за рюмкой, а она: «Ты слишком много пьешь, определенно слишком много и меня спаиваешь, мама сердится, когда я возвращаюсь под хмельком»; а он: «Я должен перейти на другую работу». — «Почему?» — «Ты пошла бы замуж за кондуктора?» — а думал при этом совсем о другом, о том, что в городе все больше приезжих, кто приезжает, тот пользуется трамваем, кондуктор у всех на виду, кондуктора легко узнать, значит, надо переменить профессию, покончить с этим выставлением напоказ собственной физиономии. А она: «Ты говоришь серьезно? О женитьбе? Любимый, я должна сказать маме, должна представить тебя ей, ты ей понравишься, наверняка понравишься, ты меня любишь, любишь?»