— До свиданья, соседушка.
— Счастливого пути.
— Не болтай ерунды, старуха, «счастливого пути».
— Вы что-то сказали?
— Бормочу про себя. Когда выезжаю, всегда бормочу.
Собственно, нет причин спешить. Ведь никто не бросится в погоню, и на вокзал можно идти, словно гуляючи. Город пестрит строительными лесами, которые белеют, как свежие повязки, но чаще — зияющие развалины. Он благожелательный и почти уютный, только теперь Бартек заметил и почувствовал это, в минуту бегства, значит, он привык к этим местам, еще толком не познанным, освоился, даже не замечая этого, как сжился со своим новым именем. Болек, говорила Ванда, щекоча его шею тяжелыми черными прядями, и тогда его новое имя звучало не фальшиво. «Неужели мне всегда бегать, и от чего, от кого — от Модеста». Да, но Модест только предлог, орудие, вскрывающее действительные причины, истинную необходимость бегства…
Медленный стук колес на стыках, он долго не входит в силу на понтонном мосту через Одер, он прерывист, как пульс больного, потом становится еще глуше, словно тонет в воде; надвигаются сумерки, серая занавеска на вагонном окне отсекает уплывающий назад город. Бартек закрывает глаза и четко видит серые обои в золотых цветочках, громоздкую люстру с шестью стеклянными шарами, массивный буфет с трещиной на резном стекле, добротный стол на одной массивной ножке, за ним Модест, самоуверенный, барственный, потом Ванда, встревоженная, испуганная. «Вернется через неделю, — говорит ей старушка соседка, — может быть, через две». — Старушка верит, и Ванда верит в это возвращение, только Модест не верит, он хорошо знает, что значит внезапный отъезд, кто раз бежал, будет бегать всегда.
Видения, образы, весь этот этап состоит из отдельных картинок, каких-то обрывков, которые он упорно, но тщетно пытается соединить в одно целое.
В Гожове нет вокзала, от здания остался только черный потрескавшийся остов. Люди сидят на пожитках, на голых плитах перрона, спят с открытыми ртами или быстро что-то бормочут про себя певучим «кресовым» говорком, милиционеров трудно отличить издали от военных, железнодорожники тормошат спящих, бранятся; город удивительно тих, трамвайные рельсы лежат так, словно о них забыли; наконец появляется трамвай, такой маленький, будто детская игрушка; Бартек приглядывается к домам с плотно закрытыми окнами. «Как там не задохнутся в такую жару». Первые этажи по большей части пустуют, зияют выбитые окна, можно где-то тут приткнуться, отсюда не так уж далеко до Щецина, но Модест попадет сюда не сразу.
— А вы что, гражданин? — Милиционер явно гордится своим мундиром.
— Ничего.
— С мародерством здесь покончено, уважаемый.
— Да? — Бартек пожимает плечами и пытается перейти на другую сторону улицы.
— Документы имеются?
Он долго, с важным видом разглядывает бумаги.
— Из Щецина. Кого-нибудь ищете, гражданин?
— Нет, я проездом.
— Жарковато, верно?
— Жарко.
В ресторане на самом берегу Варты не было пива, гости освежались водкой, теплой до омерзения. Бартек подряд выпил три рюмки; личности, к которым он подсел, отнеслись к этому одобрительно, немедленно принялись демонстрировать свое дружеское расположение, угощали водкой и студнем с уксусом, наперебой чокались с Бартеком. Над стойкой жужжали мухи, и над столиками, у самого уха, тоже жужжали мухи, в открытую дверь от реки тянуло болотной сыростью, где-то недалеко настойчиво свистел паровоз, может, не один, может, даже несколько паровозов. Лица собутыльников, потные и серые, начали двоиться, расплывались.
— Заработать хочешь? — сказал один из них.
— У меня есть деньги. И я приехал не на заработки.
— Богач.
— Граф.
По-прежнему жужжали мухи, все резче пахло тиной.
— А все-таки, хочешь заработать?
— Попрошу не тыкать, я с вами свиней не пас.
— Ого, важная персона.
— Вы знаете, кто я? Капитан Бартек! Что, заткнулись? Капитан Бартек.
— Капитан, еще лучше.
— Не верите? Вы не слышали об отряде капитана Бартека? Не слыхали? Полюбуйтесь на них — они не знают Бартека! Где ж вы были? Наверное, не слышали о ребятах из лесу, ха-ха-ха, сколько вам лет? Сколько тебе лет? Ну? Что у нас есть?