— Польша.
— Польша есть и будет. Была и будет, Польша всегда должна быть. А я капитан Бартек. Что, не понимаешь по-польски? Не понимаешь по-польски, темнота, черт бы тебя побрал, не знаешь, кто я такой, вы все слишком глупы, чтобы знать, плевал я на твой заработок, я Бартек, капитан Бартек, собственной персоной…
Немало времени прошло, прежде чем он заметил, что за столом никого нет, собутыльники потихоньку улетучились, это его окончательно взбесило, он оглядывал заведение, тесное и грязное, никто не обращал на него внимания, только сухощавая личность с профилем коршуна пренебрежительно поглядывала на него из-за стойки; вошли два милиционера, бравые, исполненные достоинства, Бартек последним усилием воли поднялся, неверным шагом направился к милиционерам.
— Смир-р-р-но!
Те отступили на шаг.
— Я капитан Бартек!
— Хорошо, хорошо, сидите, гражданин, спокойно.
— Не верите, молокососы? Сми-р-р-но!
Они взяли его под руки и, не обращая внимания на протесты, угрозы и обещания проучить их, вывели. На солнце ему совсем отшибло память.
Проснулся он в темноте и духоте. «Засадили», — это была первая мысль, которая даже не пугала, теперь все пойдет само собой, без его вмешательства, проболтался спьяну, наконец все решилось; рядом кто-то громко храпел, Бартек напряг зрение, глаза постепенно осваивались с темнотой, мучила жажда. «Потом захочется есть», — подумал он, смиряясь. Он уже различал какие-то очертания: большая скамейка, такие обычно стоят в городских парках, на ней пузатый детина, спит и храпит, присвистывая носом, на полу еще двое, он четвертый. Значит, не поверили ни в какого капитана Бартека, теперь уже, наверно, никто не поверит, и сунули в каталажку с какой-то шпаной, возможно, мародерами, за барьером сидит человек в мундире, он тоже спит, опершись о стол, Бартек перемахнул через барьер, дежурный не проснулся. «Человече, тебя здесь прирежут», — подумал он, нажал на ручку двери, она была не заперта, в щель просочилась слабая полоска света, у человека были нашивки сержанта и бело-красный курсантский кант, лысина на макушке, как тонзура ксендза, наган на поясе. «Жаль, что нет бритвы», — подумал Бартек, достал перочинный нож, попробовал большим пальцем острие, взялся за кобуру, дежурный все спал. «Страж порядка, черт бы тебя побрал, где его учили так служить?» Несколько секунд, и ремень перерезан, наган спрятан за пазуху, Бартек проскользнул в приоткрытую дверь, невысокое крыльцо, улица, тихая, пустынная, шаги отдаются глухо, как в колодце…
Он лежал в холодной траве над рекой, ни о чем не хотелось думать, а только спать, как можно дольше, но сон то и дело прерывался, потом он стоял у воды, взвешивая в руке наган. «К чему мне это?» Однако в воду его не бросил, хорошее оружие не должно ржаветь на дне реки, сержант получит сполна, что ж, поделом, пусть не спит, запомнится ему свидание с капитаном Бартеком, в которого он не верил, может быть, ему даже не сказали, что пьяный проходимец выдает себя за капитана, ему запомнится эта встреча, полезный урок на будущее, каждый человек учится всю жизнь, только Бартек, Болеслав Новак, ничему уже не научится, в его жизни наступила пауза, бесконечная пауза. Он научился добывать оружие в эшелонах с отпускниками, срезал его у спящих офицеров вермахта, это было нелегко, но он научился этому и это осталось в нем, теперь он ворует оружие у спящих польских милиционеров — от этого можно рехнуться, от сознания одного этого, от навязчивых мыслей, которые кружат на месте и не могут вырваться из заколдованного круга, к счастью, какой-то мудрец изобрел воду, когда утолишь жажду, даже есть не хочется, иногда только клонит в сон, но надо следить за тем, чтобы не заснуть в неположенном месте, не позволить захватить себя врасплох, еще можно пожить и так; каждый день в другом месте, в поезде, на вокзале, в трактире, на чьем-нибудь сеновале, с этим неизменным дурманящим шумом в голове, можно протянуть еще так, раз нельзя иначе, каждому позволено как-то жить, побираться, вымогать угрозами, все равно, в редкие минуты просветления его охватывал стыд. «Пойду в Кольск и с моста в воду». На стенах, на заборах до одурения: «3 раза да»; может быть сто раз «да», для него ничего не изменится, ничего не изменится. Любого зверя тянет в родные места, поближе к своему логову, любого зверя. А он, Болеслав, Бартек Новак, у ж е только зверь, п о к а е щ е только зверь, так ему думается — без имени, без фамилии, а существует, ну разве не зверь?..
— Привет, Бартек! — Это было в Познани, у разбитого и кое-как залатанного вокзала.
— Вы меня с кем-то спутали.
— Пожалуй, нет.