Смоляк не отключился, только отложил трубку, слышны его шаги и разговор в глубине комнаты, с кем-то, по-видимому, очень взволнованным, потом Смоляк вернулся к телефону.
— Новая история. В больнице. Ты, Кароль, завтра не мешкай, как можно скорее отправляйся туда.
— В больницу?
— Да. После убийства врача весь персонал бастует. Хотят бросить работу, начали, мол, с врача, а потом перебьют их всех.
— Пе-ре-бьют?
— А чего это ты так удивляешься? Это ведь только предлог. Кто-то там неплохо орудует, пользуясь моментом. Чеслав говорит, что там было полно зеленых бюллетеней Миколайчика.
— Мне он ничего не сказал.
— Не успел. Завтра ты должен быть там, вернее, сегодня.
— Буду, конечно, буду, черт возьми!
— Слушай, еще одно. Тебе это следует знать. Они прекратили провокации насчет твоего брата, Бартека, хорошо это или плохо, а?
Хорошо — плохо, так вопрос уже не стоит, есть только факт. Болтают об этом или нет, это уже не имеет никакого значения, по крайней мере, для вопросов, в которых надо разобраться и в конце концов решить. Магда все глядит в потолок и вместе с тем не глядит. Пожалуй, нельзя смотреть осколками льда. Думает ли она о чем-нибудь? Нет. Она же знает, что Кароль передаст Бартека Смоляку, она знает об этом и потому перестала думать, мысли ее оцепенели, даже не слушала разговора со Смоляком. Может быть, Магда ошибается. Вот еще. Она никогда не ошибется во всем, что касается его. Господи, какой же это унылый дом, будто все здесь намалевано неуверенной рукой художника-любителя, все какое-то перекошенное, начиная с ветхих ставен и кончая зловеще поблескивающей печкой, убожество старости щерит зубы, громко лязгает этими зубами, а может быть, это ветер гремит надорванным листом кровельного железа, все равно, сейчас и здесь такие вещи лишены значения.
Скрипнула дверь на чердаке у Ксаверии, черти ее носят, ее еще не хватало для полноты картины. Нет, это оказывается глупый, жирный кот, смех да и только.
Кароль подошел к кровати Магды, он понимал, что надо говорить. Только понимал. Он прикоснулся к ее лбу, она слегка вздрогнула, не взглянула на него. «Ты не больна, дорогая?» Так бы надо спросить, но этот банальный вопрос останется без ответа. Магда не больна и ей не нужен врач, бедняга, так заботливо интересовался ее здоровьем, узнав, что она собирается стать матерью, его уже нет в живых, а она в нем совсем не нуждается, ни в мертвом, ни в живом, ее нынешняя болезнь, симптомы которой — льдинки в глазах и обледеневшие мысли, не подвластна никакому врачу.
— Магда.
Чуть-чуть дрогнула кожа лба.
— Я должен идти к нему.
Она прикрыла льдинки веками — это может означать разрешение, согласие, отрешенность, а может быть, Кароль слишком увлекся домыслами.
Бартек спал, и Кароль с минуту колебался, ему жаль было будить брата, усталого, загнанного, сон для него не только насущная необходимость, но и способ уйти, хотя бы на время, от того кошмара, в котором он жил. «Брат, человек», — странно думать так применительно к Бартеку, преемнику президента Блеска.
Бартек, проснувшись, заморгал, не вскакивал, не был испуган, даже улыбался, так не пробуждается беглый дезертир или преступник, или тот, у кого нечиста совесть. Значит, у Бартека совесть чиста. А можно ли иметь грязные, окровавленные руки и чистую, спокойную совесть?
— Ну, что там? — спросил Бартек, продолжая улыбаться, и эта улыбка вдруг больно задела Кароля. «Мне-то не до улыбок», — подумал он.
— Сам знаешь. Ты не рассказал мне связно до конца.
— А-а, о Блеске, о Блеске…
— Не рассказал мне, — повторил Кароль многозначительно.
И в этот момент электростанция выключила ток, погас свет.
10
Блеск не был гимназическим товарищем Бартека. Модест пошел еще на одну подлую мистификацию, в которой не было ничего удивительного, по крайней мере для Бартека. Перед землянкой с высоким потолком стоял кое-как замаскированный газик, машина президента, сам президент жил в палатке возле землянки. Здесь царил удивительный беспорядок и странный запах: грязи, оружейного масла, табака и леса.