Потом он обнаружил, что у этой порядочности по отношению к Блеску есть еще одна глубокая подоплека: опасение, ибо страхом этого не назовешь. Бартек не считал себя трусом, не был им в действительности, в этом трудно было усомниться.
— Ты мне очень нравишься, — сказала она на прощанье.
— Это хорошо, это тоже важно, понимаешь?
Блеск, к изумлению Бартека, не проявил особого интереса к результатам его миссии. Хмурый и сосредоточенный, сидел он над потрепанной и немилосердно исчерченной картой.
— Облава, — буркнул.
Очень плохое слово «облава», надо бы его заменить другим. В сознание Бартека оно особенно врезалось. Сколько раз он бывал объектом немецких облав, сам гонялся за уповцами. Теперь снова придется убегать… «Мог остаться, — подумал он, чуть ли не с отчаянием, — до маскаронов облава не доберется…»
— Откуда ты знаешь об этом?
— Не задавай детских вопросов.
Вопрос, конечно, глупый, президент Блеск не совсем одинок, у него кое-где есть свои люди, иначе давно бы влип.
— Сменишь место расположения?
— Разумеется.
Бесконечные, до удушья, минуты, нелепый скрип сосен, где-то верещит сойка.
— Слушай, ты на меня не рассчитывай.
— М-м-да?
— Я не буду стрелять в…
— Своих?
— Не буду. Хватит и того, что на тебя работает моя, как ты выражаешься, легенда.
— М-м-да?
— Можешь меня оставить тут, можешь взять с собой…
— Возьму. А в случае чего ты меня сзади в затылок? Может, тебя подослали.
Они долго смотрят друг на друга в упор и вместе с тем издалека.
— Ты думаешь? А ты бы поступил так?
Блеск опускает глаза.
— Ладно.
В газик запряжены лошади. Не потому, что нет горючего или мотор сдал, теперь надо потихоньку выскользнуть из окружения, газик в лесу тарахтит слишком громко. Блеск знает, как поступать в таких случаях.
— Ты где кончал офицерские курсы?
— В Ошмяньских лесах.
Бартек лежат в газике и дремлет. Из-под полуопущенных век он видит ветвистую кровлю леса, с просветами неба, вещь очень знакомая, глубоко запечатленная в памяти, небо, просвечивающее сквозь ветвистый свод, партизанское небо, что за ерунда, жук-могильщик, перевернутый на спину, видит то же самое. Куда ближе дом с маскаронами, какой-то кретин наляпал их там ни к селу, ни к городу, но это мировой домик, можно было бы остаться, надо было бы остаться, «облава» — гнусное слово, обтекаемое, а внутри яд, бывают такие грибы, обманчивые с виду. Газик подбрасывает на корнях и ухабах, как обыкновенную телегу, не слышно скрипа сосен, скрипят только рессоры газика, больше ничего, остаются только глаза, усталые, пугающиеся отблесков неба, блеск неба, не отсюда ли он взял свою кличку, блеклая, какая-то бесцветная листва осины, все дрожит, как бы бодрясь, скрывает свою безликость, у осин тоже свой гонор; удивительно, даже у любой ошибки природы бывают свои необоснованные претензии; еще глоток можжевеловой, экспроприированной в какой-то винокурне, средство против пассивности, ожидания; пусть Блеск беспокоится, черт бы его побрал, лучше всего проспать облаву, но кто-то не дает уснуть, это Магда склоняется низко над ним, стонет, как сосны на ветру: «Болек, Болек, это я, это я, ты не оставишь меня здесь?» — «Где здесь?» — «За пределами памяти». — «Какие еще пределы, оставь меня, Магда, отвяжись наконец, у тебя нет дома с маскаронами, ты опасный человек, а скорее всего, тебя вообще нет, отстань…»