Он, Бартек, думает, что я немедленно отдам его под суд из чувства долга и вместе с тем из боязни совершить преступление, ведь невелика разница между чувством долга и страхом нарушить закон, он думает, что я отдам его под суд, руководствуясь партийной дисциплиной и партийным долгом, воздав им должное, и одновременно умою руки, как Понтий Пилат. Вдобавок сделаю это из патриотизма, от чрезмерной сознательности, из всего того, что бурлит в тебе, Чеслав, когда ты говоришь о заклятых врагах. Итак, он думает подобным образом и ненавидит меня, не перебивай, Бартек, если я действительно ошибаюсь, ты опровергнешь меня потом. Он меня ненавидит, и это вполне понятно, в его положении невозможно не питать ненависти к Пилатам, а то, что кто-то не Пилат, ему и невдомек; ему, пожалуй, не очень-то приходилось выбирать в жизни, и понятие ответственности для него не имеет практического значения, он еще не имел возможности проверить это на практике, всегда, почти всегда он находился в ситуации полупринудительной, и поэтому все, что он напридумал, мне вполне понятно.
Мать думает, что я буду спасать его любыми способами, благо он мой брат, мы оба ее сыновья, и я был бы подлецом, если бы выдал брата, а ведь она, мать, родила и воспитала не подлеца. Это также понятно. Ты, наконец, думаешь, что я буду защищать его по тем самым причинам, по которым я, по мнению Магды, должен бы был отдать его под суд, мол, хочу компенсировать, загладить невольно нанесенную ему обиду — женитьбу на Магде, хочу доказать, что я не такой подлый, бесчеловечный, лишенный братских чувств, непорядочный или как там еще, что я хочу, по твоему мнению, не перебивай меня, Бартек…
— К сожалению, перебью.
— В чем дело?
— Может быть, вы с Чеславом пойдете к себе закончить свои нудные философские рассуждения, а мы с Петером тут потолкуем?
Они вышли, и Чеслав спросил:
— А они не смоются вместе?
— Нет. Я уверен, Бартек не настолько глуп. Итак, ты считаешь, что я, обеляя себя в глазах своего брата — негодяя, подлеца, буду одновременно во вред партии прятать дезертира и врага, бандита, буду преступать закон, уж не говоря о долге, как ты считаешь и уже не только в нем, но и во мне видишь врага. И это мне также понятно, однако только тебе, ни матери, ни Магде и даже Бартеку, только тебе, как мне кажется, я могу сказать, что ты ошибаешься.
— Ну вот, видишь, — вздохнул с облегчением Чеслав, и на его лице появился легкий румянец.
— Что вижу?
— Как что? Отправишь его, отправим его, — поправился он, — к Смоляку.
— Я его отправлю к Петеру.
— Позволь!
— Не горячись.
— Это предательство!
— Легко же ты бросаешься словами.
— Как ты посмотришь в глаза партии?
— Это все пустые слова. Послушай. Если сейчас, накануне выборов, в момент напряженной борьбы, когда враг не брезгует ничем, ведь он не только беспощаден, но и ловок, если сейчас, накануне выборов, всплывет такое дело: «Брат секретаря в банде», как ты думаешь, поможет это нам или напротив?
— Но это чистейшая демагогия.
— Легко ты бросаешься словами.
— Если именно мы его предадим властям, то это не бросит никакой тени.
— Ошибаешься, брат, крепко ошибаешься. Переиначат. Одни скажут: «Его взяли в банде, но, чтобы не было шума, придумали фокус, якобы его выдали братья, идейные коммунисты, такие идейные, что рука не дрогнула покарать родного брата». Так скажут одни. Другие скажут: «Родного брата выдали. Таким ли людям стоять у власти?» Все это на пользу только врагу. Здесь надо все обдумать.
— Но ни органы безопасности, ни прокуратура не обязаны торопиться, можно предать это огласке, допустим, и после выборов.
— Невелика разница, а кроме того, сберечь тайну легче дома, чем в учреждении.
Мучительная тишина. Чеслав разглядывает свою затертую повязку, морщит лоб, покусывает губы, Кароль наблюдает за сменой чувств на его лице с досадой и раздражением.