— Кароль, брат, я… я… это не так понимаю. Это какая-то нерешительность, перестраховка, это…
— Разумеется, дело не только, скажем, в тактических соображениях. Речь идет также о человеке. И не о каком-нибудь. Нет, суть не в том, что это наш брат. Но я больше, чем вы все, вместе взятые, знаю ему цену, как человеку, являющему собой пример того, какой огромной и тяжелой ценой добывается наша революция. Не усмехайся, это не пустопорожний пафос, не бесплодное морализирование. В тебя стреляли, в меня стреляли. То промахнутся, то попадут. Врач, которого ты упоминал сам, десятки людей, десятки смертей, страдания — вот эти издержки. А эти издержки надо сокращать везде, где только удастся, и не по коммерческим, бухгалтерским соображениям, а гуманным. В данном случае…
— Это никакой не случай. Мудрено ты говоришь.
— Мне довольно трудно все это выразить, дело нелегкое, но именно то, что оно трудное, сложное и запутанное, вовсе не дает нам права решать его механически, не думая. Глаза партии — говоришь, верность, дисциплина. Означает ли это: быть шестеренкой, бездумным винтиком? Разве мы отвечаем исключительно за проведение генеральной линии партии? А не распространяется ли наша ответственность и на те частные вопросы, которые мы обязаны решать сами? Все это подтвердит лишь дальнейшая практика. Если окажется, что партия — всего-навсего машина, я не останусь в ней, прекрасно понимая, какие последствия влечет за собой такой поступок, но это, пожалуй, не будет дезертирством. Я не одарен способностью быть винтиком и в данном случае не смогу поступить подобно Пилату, как бы я ни был предан делу партии…
— Это все туманные речи, Кароль. Ты мне зубы не заговаривай. Я пытаюсь додуматься, что с тобой, и ничего не выходит. Но не допущу…
— Что, «через мой труп», что ли? Как и Петер. Вот и вся твоя премудрость.
— Я доложу Смоляку.
— Не доложишь.
— Ты мне рот не заткнешь.
— Заткну.
— Любопытно, как?
— Очень просто. Ну, скажем, так: к сожалению, мой младший брат поддался вражеской пропаганде, сеет слухи, якобы Бартек… и так далее, и кому именно сейчас больше поверят, мне или тебе?
— Это шантаж!
— То я демагог, то шантажист, ты весьма смело бросаешь оскорбления. А может быть, суть в том, что я прав, а ты нет, что натворить бед, окончательно уничтожить человека всегда успеется. Возможно, суть в том, что эта сложная история требует анализа, а разве сейчас, в горячке предвыборной кампании, на это есть время? Что, если суд, который мы сейчас вершим, окажется не столь уж справедливым… Сейчас я еду в глубинку, и ты поедешь. Мы едем не на крестины. Нас будут поджидать в засаде, ты это прекрасно знаешь, но не будем с тобой высчитывать, кого из нас дожидаются с большим нетерпением. А тебе кажется, что, если ты избавишься от одного конченого типа, который сам дается в руки, если ты от него избавишься, то этим упрочишь безопасность личную, товарищей, дела. Крайне наивные рассуждения. И ты еще думаешь, что, избавившись от него как от человека, избавишься от проблемы? Глубоко заблуждаешься, Чеслав.
— Что же ты предлагаешь?
— Я бы хотел, чтобы на мои решения не влияли сейчас никакие протесты и взбрыкивания.
— Ты хочешь меня отстранить?
— Нет, не хочу.
— А что же?
Кароль не ответил сразу. «Глаза партии». Разумеется. Они существуют, они будут смотреть, эти глаза партии, есть и будет также карающий меч партии. Можно от этого уклониться, можно. Но разве та часть памяти, та область сознания, которую называют совестью, лишь никому не нужный пережиток? А разве нет также сердца партии, ее разума? Нет, не может быть партии-машины, партии, сбрасывающей со счетов совесть; партии, отрицающей индивидуальный подход, нет и не может быть. Отовсюду слышится повторяемый на тысячи ладов вопрос: «Как ты мог укрывать врага народа?» Ответа на него не будет. Констатация, что понятие «враг народа» весьма неточное и не всегда применяется безошибочно, еще не ответ.
А доказывать, будто бы понимание недостаточной точности термина «враг народа» неравнозначно измене и даже неустойчивости и слабости, — занятие пустое. Нынешняя действительность не монолитная стена, которую невозможно расчленить на множество составных частей, схемы не выдуманы злым гением, они сама необходимость. Революция не делается в белых перчатках — разве это схема, упрощение? Любая область нашей деятельности от арифметики до стратегии требует упрощений. Но в данном случае упрощение неприемлемо, оно путает расчеты, вместо того чтобы придать им ясность. Кажется, недавно появились первые слухи о том, что Бартек жив и пришло письмо от Модеста, а впечатление такое, словно это было очень давно. Тогда Магда говорила: «Удивительно, как один человек, его поступки, подлинные или только предполагаемые, направляют мысли других, и почему от того или иного шага его, то есть Бартека, должны зависеть наш покой, счастье, жизнь? Мы как бы его должники. Может, сейчас только платим проценты». Так говорила Магда и наверняка не высказывала всего, что переполняло ее, Однако она попала в точку, пусть интуитивно, а может быть, она просто больше думала над этим, чем он, ждала от него ответа и не дождалась, однако возражала, восставала против этого «почему», значит, она была за упрощение, все за упрощение, мать тоже, хотя несколько по-иному; Бартек говорил: «У меня нет никаких намерений»; он, конечно, не лгал, но в этом крылась надежда, что решение примет он, Кароль. «Решение», удивительно тяжелое слово. Если бы Смоляк обладал даром ясновидения, ему пришлось бы арестовать секретаря повятового комитета ППР. Но решения не принял бы, обратился в Познань.