— Я все беру на себя, — сказал Кароль.
— Как это понимать?
— Буквально. В случае чего можешь сказать, что я тебя шантажировал. «В случае чего» — то есть в том случае, если окажется, что это ошибка, что это предательство, преступление. Значит, можешь сказать, что я тебе заткнул глотку либо ты ничего не знал, как хочешь. Говоря все, я имею в виду не только формальную сторону — наказание, позор. Дело в том, что я не хочу делиться с тобой, нет, я не так выразился, я не могу, не имею права отягощать тебя и тем, что довольно трудно определить однозначно, а именно: моральным риском, соучастием.
— Ты что-то путаешь.
— Я ведь не ясновидящий. Нельзя полностью исключить и того, что Бартек совсем не такой, каким я его вижу. Я знаю о нем больше, чем все вы, вместе взятые, даже больше, чем Петер, его второе «я», но невозможно знать о другом человеке всего. И возможными последствиями моей ошибки, которые могут повредить и партии, я не хочу отягощать тебя. Ты это понимаешь.
— Да. Но из этого ничего не выйдет. Раз уж я знаю, раз уж я посвящен…
— Доверься мне, Чеслав. В одном ты, пожалуй, можешь не сомневаться, да так оно и есть, — что у меня нет тайных намерений, что… что я не лицемер, что… я не враг.
Он произнес последнее слово и вдруг почувствовал, что разговаривает с совершенно чужим человеком, который не понимает, о чем идет речь, и только из вежливости притворяется внимательным.
— Я никогда не допускал такой мысли, — сказал Чеслав, — а кроме того, ты не думай, что мне легко подчиниться тебе, но мне кажется, что существуют какие-то границы таких понятий, как, например, верность, которых переходить нельзя ни под каким видом.
— И я так считаю.
— Ты любишь Магду?
Этот неожиданный вопрос совершенно сбил Кароля с толку, и он весь насторожился.
— Это не очень-то относится к делу, ничего не имеет с ним общего.
— Может, и относится.
Как-то Ксаверия пошутила: «Пан Чеслав влюблен в невестку, это уже третий». Глупая Ксаверия, которую всегда интересуют чужие чувства. Нельзя верить этой старой деве, обойденной лаской, истеричке, она болтает сущий вздор.
— Что ты имеешь в виду?
— Может быть, спросить, что она думает?
— Ты наивен, ты все-таки еще очень молод.
— Это не аргумент.
— Ты не понимаешь, что ее нельзя обременять этим, тем более, ты знаешь, в каком она положении.
— А может быть, ей нужно, очень нужно, здесь, сейчас высказаться.
Неуклюжий, наивный и благородный мальчик. Но придется проглотить и это.
— Она еще успеет, ручаюсь тебе, Чеслав, она еще успеет. А относительно того, люблю ли я ее, позволь…
— Извини меня.
Вошел Бартек, глаза его блестели, у Петера, видимо, была с собой водка.
— Что новенького?
— Что ты имеешь в виду?
— Советуетесь обо мне и без меня.
— Ты сам нас выпроводил.
— Я хотел бы вам кое-что сказать, дорогие братья, — Бартек слегка покачивался. — Ничего вы не придумаете, никакого результата не будет, никакого эффекта. Всучили мне одну смерть, красивую, но неудачную. А вторую я себе организую сам, когда захочу и как захочу. Я знаю, мне не позволено жить, не возражайте, не будьте банальны, мне позволено умереть, мне действительно позволено умереть, действительно позволено, позволено. Слышите. Не по чьей-то прихоти и не согласно общепринятому ритуалу. Не обольщайтесь, дорогие братья, вы видите, что я говорю без злобы, хотя и не без обиды, не обольщайтесь, что вы что-то решите относительно меня, моего дела, моей судьбы, поможете или повредите, спасете или погубите. Вы вообразили, что это возможно, впрочем, это даже не ваша фантазия, вы так полагаете, таковой вам представляется истина. Только вы забыли, дорогие ребятки, что ваши проблемы, если они даже связаны с моей личностью, с живым трупом, никак уж не являются моими и ни в малейшей степени меня не касаются. Вы мне не поможете, но и не повредите, только позвольте вам сказать, что и я вам не причиню вреда, не помешаю вашей работе, вашему делу, а у меня уже нет дела, нет никакого дела в этом прекраснейшем из миров, но это вовсе не значит…