Дверь внезапно открылась, на серую стену легла полоса желтого света. Матеуш вскочил, пошел к двери, уверенный, что пришли за ним вести на допрос или сообщить, что он свободен.
— Здравствуйте, коллега! Вы что, испугались?
Дверь тихо закрылась, снова стало темно, и Матеуш осторожно начал пятиться, рукой нащупывая нары.
— Здравствуйте.
— Здесь что, нет лампы?
— Должно быть, нет.
— Ну и обстановочка, черт возьми!
Вновь прибывший ощупью нашел нары и лег.
— Даже кровати нет! Голые доски.
— Доски.
— Вы здесь одни?
— Увы, это не семейная камера, — хохотнул Матеуш, но тут же умолк, вспомнив Бориса: брат, должно быть, не лежит на досках, но все равно завидовать ему нечего. Ему расхотелось шутить, и он громко выругался.
— Вы здесь давно?
— С утра.
— Есть давали?
— Не знаю. Я проспал весь день. Может быть, не захотели меня будить.
— Вы сюда после пьянки попали?
Матеуш промолчал. У него не было ни малейшего желания какому-то чужому человеку снова рассказывать всю историю. И вообще, охотнее всего он прогнал бы непрошеного гостя на все четыре стороны и остался бы один со своими мыслями, со своей обидой и смущением. Он впервые в жизни попал под арест, впервые не мог ничего предпринимать, ничего решать, только думать и думать без конца. Другое дело Борис, тот еще мальчишкой, во время оккупации, был задержан уголовной полицией и бежал, когда его везли на допрос. Матеуш тогда завидовал старшему брату и лишь теперь понял, сколь нелепой была его наивная зависть.
Сосед поерзал на нарах, покряхтел и заснул, громко храпя. Матеуш был рад: спящий человек не мешает, он вроде как отсутствует совсем. Матеуш попытался вспомнить путь в камеру, сообразить, где она расположена — в подвале или наверху, — его вели сюда по каким-то лестницам, то вверх, то вниз, по чистым, пустым и угрюмым коридорам, просто удивительно, до чего все перепуталось в памяти, ведь он был не так уж пьян, только думал о другом, а теперь жалел, словно знакомство с расположением камеры могло хоть что-нибудь изменить; он поймал себя на том, что обдумывает побег из тюрьмы. Из тюрьмы! Какая же это тюрьма? Камера для задержанных в отделении милиции; несколько часов за плохо запертой дверью, все равно как в школе оставляют после уроков за подсказку, главное, надо поменьше думать, не строить нелепых предположений и терпеливо ждать завтрашнего дня — завтра он вернется домой; нет, сперва надо разыскать Бориса в больнице, может, ему нужна помощь, ну и лучше все же договориться, чтобы их показания совпадали, хотя, в сущности, скрывать тут нечего и прибавлять или убавлять тоже, дело ясное; если верить газетам, таких случаев теперь много и с каждым днем становится все больше. Завтра, разумеется, появится в «Курьере» сообщение с язвительным комментарием, может быть, не назовут фамилии полностью, а только инициалы, они часто так делают, все равно народ догадается, о ком речь. Что за нелепая привычка описывать в газете любой случай, любую человеческую беду; хорошо бы закурить, но нечего, все отобрали, в том числе сигареты и спички, а ведь если бы Матеуш помнил об этом, он мог бы без труда припрятать и пронести в камеру хоть пару сигарет; а еще лучше было бы заснуть, как вон этот, не считать часы и минуты, не терзаться мыслями, не рыться в пустых карманах, ища хоть крошку табаку.
Сосед пошевелился, вздохнул, пробормотав что-то.
— Эй, вы спите или притворяетесь?
Тот покряхтел еще с минуту и захрапел снова.
— Ну и тип, дрыхнет, как дома у мамы. — Матеуш злился, словно сосед был виновником его бессонницы и невеселых мыслей. «Сколько же времени?» — Он приложил часы к уху, но те, незаведенные, молчали; странно, что у него не отобрали часы; Матеуш тут же заключил, что он не настоящий арестант, у настоящих отбирают все, даже брючный ремень, чтобы нельзя было повеситься. От голода упорно сосало под ложечкой, во рту накапливалась слюна, тело ныло от лежания на жестком; Матеуш медленно поднялся, огляделся, но кругом была тьма кромешная, и он подумал, что в этой норе совсем нет окна, придя сюда, он вроде бы никакого окна не заметил, но все же было светлее, пожалуй, даже совсем светло, стало быть, в стене есть какое-нибудь отверстие. Матеуш, сам не зная зачем, начал ощупывать стену в поисках окна, продвигался шаг за шагом, шаря руками по штукатурке, и вдруг споткнулся, упал, больно стукнувшись головой о дверь, громко выругался — теперь, надо думать, сосед наконец проснется. Но тот не проснулся, и Матеуш ощупал невидимое препятствие — это была параша. Он плюнул с отвращением, вытер руки о суконные штаны и на четвереньках вполз на нары. «Дурак ты, дурак, — ругал он себя мысленно, — возьми себя в руки, ты ведешь себя как сопливый мальчишка». Ему почему-то вспомнился покойный Туланец, убитый кабаном; бывают, значит, несчастья хуже того, что случилось с ним, и действительно, нет ничего глупее, чем всю ночь терзаться мыслями о том, что было бы, если бы… Матеуш тер шишку, вскочившую над ухом, и радовался, что сосед не проснулся и не видел, как он смешон.