Леон смотрит на меня с этакой благожелательной завистью, говорит, что тридцать восемь лет — наилучшее время, наилучший возраст, я в эти годы, говорит, был о-го-го! Не знаю, что он совершил в те годы, наверное, ничего выдающегося, знаю только, что он не очень представляет себе, какое время, какой возраст для кого хороши. Мне вот тридцать восемь лет, а у меня все уже позади, теперь я только существую — то хуже, то лучше, существую как глава семьи, которую надо содержать, как отец детей, которых надо воспитать, вывести в люди, как говорит мать Здиси и как говорила моя покойная мать. Я делаю скульптуру на конкурс, и, пока я в мастерской, мною движут высокие побуждения, мне хочется в избранной теме выразить себя, это называется собственным мироощущением и подходом к теме, эта глина должна волновать, — какая буффонада! — задевать за живое, словом, должна быть произведением искусства, а это зависит от того, будет ли нужная часть пространства заполненной, а остальная — пустой, словом — зависит от случая, и ты весь отдаешься борьбе с этим случаем, это и есть творчество, за которым забываешь обо всем на свете. Но когда я наконец еду домой, то мне уже ясно, что я проигрываю, ибо такую игру по-настоящему выиграть нельзя, и тогда я думаю о другом: об утках на озере, о лодке, которая дала течь, о Магде, которая с осени пойдет в школу, о войне в Алжире, а когда я уже дома и Здися ворчит, что ей снова приходится разогревать обед и ни на минуту нельзя оторваться от плиты, то я уже знаю, что делаю эту скульптуру ради денег, которые необходимы для того, чтобы Здися спокойно хлопотала у плиты; чтобы Эва и Магда не выглядели как дети безработных (любимое выражение мамы, то есть тещи), следовательно, только ради денег, которые должны быть обязательно, но в данном конкретном случае неизвестно, будут ли. Проект я закончу в срок, насчет этого я всегда спокоен, даже если запью дня на три, буду потом работать ночами и сделаю, но неизвестно, совпадет ли моя трактовка темы, а вернее, мое мироощущение с мироощущением жюри, хотя бы в общих чертах, будет ли судьба за или против меня; и все же не только ради этих денег, которые мне необходимо получить, но неизвестно, получу ли, я делаю этот проект, еще и ради сообщения в газете о том, что такую-то премию получил Борис Рутский. И фамилия будет набрана жирным шрифтом. Это будет на предпоследней полосе, а на первой напечатают длиннущую телеграмму, выдержанную в торжественно-патриотических тонах и сообщающую, что доктор Грынец стал победителем конкурса в Багдаде и будет строить висячие сады, но не для царицы Семирамиды, а для служителей Меркурия. Меркурий в Багдаде! Висячие торговые павильоны! Вот это фантазия!
Я не завидую Грынцу, этот человек отлично совмещает размах с мелочной, педантичной утилитарностью. Мне больше по душе Камлей, хотя круглый универмаг он немного подпортил именно с утилитарной точки зрения. Но все же в этом есть смелость, вызов, поиск и все такое. Мы могли сделать Камлея главным архитектором города. Достаточно иметь хоть немножко воображения, чтобы представить себе, как мог бы выглядеть этот нелепый город через сколько-то лет. Могли! Но не сделали. А некий живописец, скульптор и вместе с тем деятель на ниве искусства по фамилии Рутский набил себе шишек, пытаясь осуществить эту возможность, оскорбил сильных мира сего, а вернее, сего города разными открытыми письмами и устными выступлениями повсюду, где только возможно — и на серьезном форуме и у стойки бара в кабаке «Под красной мельницей». «Товарищ Рутский, не выступайте от имени всей партии». Все, я уже не выступаю, просто существую, немного в стороне, но существую: содержу семью, воспитываю молодое поколение, воспитываю, как положено, в костел не вожу, хотя это и портит отношения с ребятами в школе, с соседями по дому, с тещей. Существую, можно сказать, все правильнее и правильнее, проектирую рисунки тканей, попадающих потом на столы и окна снобов, которые гонятся за современностью, но, в сущности, не ощущают никакой разницы между этими тканями и кружевной скатертью, одинаково чревоугодничают за столом, от современной скатерти им ни холодно, ни жарко, но все же она помогает им ощущать себя современными и они покупают этих «пикассов», иногда даже бордюры на стенах заменяют «пикассами» и развешивают на них керамику, подражая вкусу коровы, разбрасывающей по лугу навозные лепешки. Город заболел дальтонизмом, у него дизентерия цвета, старые доходные дома красят клеевой краской, которую потом размывает дождь, придавая ей классический цвет поноса. А когда приходит время большой ярмарки, город, словно сыпью, покрывается всякими украшеньицами. Приходится либо надевать темные очки, либо смотреть только под ноги, слава богу, тротуары пока что не раскрашивают. «Товарищ Рутский, критикуя, не берите на себя слишком много, людям свойственно ошибаться». Поистине, людям свойственно ошибаться, наш город подтверждает эту истину ярко, наглядно, убедительно.