Я, конечно, увлекся, так бывает всегда, когда времени в избытке и лень думать чересчур логично. Вот профессор, этот скромный работяга с железной волей и невероятной логикой, утверждает, что ничего не изменилось со времен Гиппократа. И он, пожалуй, прав. Спекулятивное мышление Эмпедокла и эмпирическая мудрость Гиппократа восходят к одному источнику, дело было и всегда будет в том, чтобы отдалить человека от последнего мгновения его жизни, то есть дело во времени. Время протекает сквозь нас, мы совершаем чудеса ради того, чтобы накопить как можно больше этого времени для каждой отдельной личности. Нас мучают загадки бытия и небытия, а в лучшем случае задача состоит в том, чтобы оставить или, вернее, спасти своей след, как говорил один поэт, пьяница и лунатик, воспевавший кошек на крышах и бегонию на подоконниках. В сущности, лучший кусок достается тем, кто не думает о своих следах, живет для того, чтобы прожить жизнь и умереть в страхе. Они и есть самые мудрые, полезные для других и для себя. Пожалуй, больша́я часть человеческих несчастий и страданий вызвана тем, что слишком многие стремятся использовать свой лимит времени как можно полнее, превратить его в другие ценности, менее преходящие, более стабильные. Но, право же, трудно сказать со всей определенностью, кто в этом больше преуспел и преуспевает: Рафаэль или Гагарин, Корбюзье или Герострат, или, наконец, Туланец, которого убил кабан. В сущности, разница между ними — лишь видимость, а время даже эту видимость сводит на нет; когда мы разделим судьбу динозавров, разница исчезнет. А пока что вон тот бухгалтер, на койке у окна, боится только и исключительно рака, не потому что болен раком его сосед по палате — о чем бухгалтер, кажется, не знает, — а потому, что от рака умерли его отец, и сестра, и старший брат, и он боится, его рвет желчью, а он думает о раке, говорит о погоде и думает о раке, представляет себе, как он будет выть в коридоре за ширмой; он не завидует космонавтам, созерцавшим матушку-землю из космоса, не завидует человеку, выигравшему миллион на тотализаторе, он завидует каждому, чей отец, сестра и брат не умерли от рака. «Я не курю, — рассказывает он, — никогда не курил, потому что от никотина бывает рак; не ем помидоры: когда-то писали, что они канцерогенны; не пью водку, потому что от этого утолщается желудочная ткань и часто образуются опухоли». Я слушаю эти его речи и думаю, если у него и нет рака, это уже не имеет никакого значения, с него хватит сознания этой возможности, этой угрозы, в которой виноваты его отец, брат и сестра, виноваты газеты, печатающие от нечего делать массу статей о раке; бухгалтер умрет от склероза, но он пройдет полный цикл раковых страданий, никто ему ничем не сможет помочь, и сколько на свете таких, как он, боюсь, что очень, очень много. Покажите ему самую лучшую картину, исполните для него квартет Мендельсона, приведите Софи Лорен и пусть она ему покажет стриптиз — его ничто не взволнует, не развеселит, разве только последнее достижение терапии. А мы, неисправимые Фидии и Матиссы, украшаем мир, выражаем его и так далее — для чего? Для того, чтобы оставить след, то есть удовлетворить собственное тщеславие! Но перед лицом смерти, перед лицом истекающего лимита времени мы так же жалки, беспомощны и одиноки, как этот бухгалтер, который знает о раке, хотя рака у него нет, и как Леон, который о раке не знает, хотя он у него есть. Мы внушаем себе, что хоть что-то от нас останется, говорим об этом больше, чем о чем-либо, но когда приходит время, мы хотели бы продолжать существовать сами, живые, а не оставлять следы — пусть даже самые прекрасные. Предположим даже, что иллюзии, которыми мы тешим себя, имеют ценность также и вне нашего сознания, что эти следы действительно для кого-нибудь важны, — все равно их глубина и прочность зависят от случая, удачи, счастливой и несчастливой карты. Что же тогда имеет значение? Сознание, что ты сделал все возможное? Спокойная совесть? Благородные поступки или упорная борьба с неподдающимся материалом, с равнодушием и тупостью окружающих? Смелость или изворотливость? Матеуш сказал бы, что все это проблемы не от мира сего. Матеуш прав, но только отчасти, если принять, что под определением «не от мира сего» подразумевается нечто чересчур отвлеченное. Целесообразность действий, — говорит Матеуш, — согласен, но в каком смысле? Как требование конкретных результатов каждого отдельного поступка или как общая целесообразность множества поступков, их совокупности, как общее направление, цель, не обязательно конечная, но учитывающая перспективу времени. Эта дилемма лишь кажется наивной, она очень важна, особенно для людей, лишенных таланта и других качеств, которые позволяют всесторонне изучить мир и себя, но зато наделенных воображением и склонностью к нравственному беспокойству, то есть вечно терзаемых сомнениями, неуверенностью. Должен ли я стремиться лишь к тому, чтобы не причинять людям зла, по возможности ловко продвигаться на своем участке шахматной доски, стараться, чтобы побольше людей относилось ко мне хорошо и поменьше — плохо, всегда помнить о расстоянии между тем, что я могу, и тем, чего не могу, словом — существовать? Или же я должен свое убеждение в правоте той или иной концепции, той или иной оценки собственных и чужих действий ставить выше чувств, потребностей и представлений других людей? Меня, в сущности, эти вопросы не касаются, я уже определился, не могу быть не тем, что я есть, и заниматься не тем, чем занимаюсь. Но было время, когда все было возможно, и всегда кто-нибудь находится в таком положении, когда от одного движения, одного шага зависит, какое лицо у него будет в жизни и будет ли у него лицо вообще.