Предположим даже — правда, лично я не в состоянии этому поверить, но я ведь могу ошибаться, — предположим, что нигде и никогда не станут применять наркоз при ведении следствия. Все равно возможность лишить человека воли и самоконтроля, способности принимать решения — словом, возможность «обесчеловечить» человека — сама по себе достаточно мрачна и страшна. Что стоит человек, в чем его ценность, сила, все то, чем мы так кичимся друг перед другом и перед животным миром, раз одна доза какого-то снадобья полностью обезличивает нас?
Подозреваю, что все это я написал под влиянием эвипана, хотя трудно поверить, чтобы его действие длилось так долго.
А на улице жара, воздух становится неподвижным и приобретает ту застывшую окраску, которую так трудно воспроизвести на холсте. Мой гипсовый панцирь жжет, вызывает зуд, я боюсь спуститься по лестнице и сесть на траву, которая в полдень ежится и морщится, а вечером гордо распрямляется. Утки на Желтом пруду вывели уже утят, в ольшанике прячутся олени с нестертыми отростками рогов, подходят к опушке, уповая на свою защитную окраску, они, конечно, правы, но все же любопытно, откуда им известно, что девяносто девять процентов охотников страдают дальтонизмом. Правда, вера животных в защитную окраску восходит к тем временам, когда им приходилось остерегаться не людей, а более сильных зверей. Мое разрешение на отстрел косули дремлет в ящике тумбочки, недавно оно искупалось в лимонном соке и сморщилось, как плохая гравюра, сделанная под пьяную лавочку. Мне безумно хочется пива, этот янтарный напиток все-таки хорош, но профессор не разрешает. Янтарный напиток будто бы содержит алкоголь, который мешает образованию костной ткани…
На этом кончается первая тонкая тетрадка с больничными записками Бориса Рутского. Мы их привели с некоторыми необходимыми купюрами.
VII
Граждане судьи! Вынужден просить вас внимательно выслушать мои объяснения. Это не значит, что я хочу взять назад свои прежние показания, я в принципе не отрицаю своей вины, но должен опровергнуть данное в обвинительном заключении толкование фактов моей биографии и одновременно моего поступка. Будь у меня плохая память, я бы и сам испугался этого портрета, где я изображен человеком с дурными наклонностями, тягой к преступлению или чем-то в этом роде. В обвинительном акте сказано, что я, не желая честно трудиться, бросил отцовское хозяйство, показав тем самым отсутствие гражданской дисциплины и общественного сознания. Я не экономист, граждане судьи, но, по моему разумению, кусок голой земли, за которую к тому же нужно еще платить да платить, вряд ли можно назвать хозяйством. Правда, земля была не совсем голой, на ней оставался колодец, которого Боргардт не засыпал, очевидно, потому что ликвидировать колодец не так легко, как разобрать бревенчатую избу. Изба была, кстати сказать, неплохая, в наших краях можно такие увидеть и сейчас, зовут их «понятовками», поскольку их строил довоенный министр земледелия и аграрной реформы Понятовский. Мой отец приехал сюда, внес задаток за «понятовку» и из безземельного бедняка превратился в хозяина, владельца участка земли, который в течение сорока лет оставался собственностью министра Понятовского. Но не прошло и сорока месяцев, как началась война и выселение. Я не буду, граждане судьи, отнимать у вас времени рассказами о выселении и о жизни в генерал-губернаторстве. Каждый взрослый человек в Польше достаточно знает об этом. Война кончилась, и мой брат Борис, пострадавший в аварии, за которую я и привлечен к суду, двинулся вслед за фронтом, в сущности еще задолго до настоящего конца войны, то есть капитуляции Германии, искать это отцовское хозяйство. Он нашел колодец, а от дома даже фундамента не осталось. Немец Боргардт получил нашу «понятовку» в собственность, поскольку наша земля примыкала к его участку, разломал все, из бревен хаты построил себе курятники, он был мужик хозяйственный, свой старый насос заменил новым, нашим, у меня до сих пор хранятся бумаги на него. Немного досок и бревен лежало еще у Боргардта в сарае. Коров, лошадей он тоже забрал, одну корову покойная мать даже узнала, когда мы приехали к Борису в конце апреля. Борис добился в земском управлении, чтобы ему отдали хозяйство Боргардта в аренду. Мать надеялась, что так оно и останется, отца уже не было, он умер в последнюю зиму в генерал-губернаторстве. Но потом, летом, начали прибывать репатрианты с востока, и счастью бывших выселенцев пришел конец. Однажды Борис привел на ночлег репатрианта, который шел на запад в поисках подходящего хозяйства. Гость переночевал, поблагодарил и ушел, а через день вернулся с бумагой из Управления по репатриации, из которой следовало, что ему принадлежит занимаемое нами бывшее немецкое хозяйство. Мать умоляла Бориса протестовать, добиваться, ведь Виктор, старший брат, погиб на фронте, где же тут справедливость, но Борис понимал, да и я тоже, что никакие хлопоты не помогут. Мать хотела задержать хотя бы свою корову, но у коров, как вам известно, граждане судьи, нет метрических свидетельств. Она хотела забрать насос и курятники, сделанные из нашей «понятовки», но для этого нужно было судиться, а у нас не было денег. Вот и получилось, что остатки нашего хозяйства были признаны бывшим немецким имуществом и, как таковые, достались репатрианту, а нам не дали ничего, только выделили в бывшем немецком доме одну, самую плохую, сырую комнату. Мать горевала, проклинала несправедливых чиновников, Бориса, приведшего на ночлег этого оболтуса, который понятия не имел, как запрягают коня, а к сноповязалке искал машиниста. Но горевать ей пришлось недолго, осенью от нужды и отчаяния она скончалась.