Тут я должен добавить, что отец мог до войны получить «понятовку» на востоке, министр Понятовский там тоже проводил свою аграрную реформу. Отец ездил даже смотреть хозяйство в Иване Пусте близ Львова, я хорошо помню это название, хотя был тогда мальчишкой. Если б он тогда остановил свой выбор на Иване Пусте, то в сорок пятом году приехал бы в Польшу в качестве репатрианта. Вряд ли он бы попал именно в хозяйство Боргардта, но если да, то я думаю, что он не стал бы захватывать чужое добро все без остатка, а как-то поделился бы. Увы, отец выбрал запад, здесь ему нравилось больше.
Граждане судьи! Я рассказываю все это не для того, чтобы жаловаться на старые обиды, ясно, что после такой войны не могло обойтись без пострадавших, нам не повезло, вот и все. Я только хочу сказать, что, когда я остался один — потому что Борис сбежал в город, — у меня не было никакого хозяйства. Был кусок голой земли, ну и колодец. И мне хочется спросить у гражданина прокурора: неужели мне нужно было жить в колодце? И почему это я не люблю честно трудиться? Не надо быть специалистом по лесному хозяйству, чтобы знать, какая работа в лесу, на вырубке, на корчевке — тяжелая или легкая, честная или нечестная. Я пошел работать в лес, потому что люблю лес, но еще и потому, что мне невмоготу было глядеть на тот проклятый колодец, на наш насос, на курятник, который был когда-то нашим домом, на все это вместе.
Граждане судьи! Прокурор, который обвиняет меня в стремлении к легкой жизни, к легкому хлебу, человек молодой. В школе учился уже после войны, а институт закончил, должно быть, совсем недавно. В институте он получал, я полагаю, стипендию, пусть небольшую, но все же, жил в общежитии, питался в столовой. Я кончал школу, работая дровосеком, потом был переведен в лесники и пять лет учился заочно в техникуме. Если это называется легкой жизнью, легким хлебом, то гражданину прокурору я такого легкого хлеба не желаю, он бы не выдержал, ручаюсь. Покинутый мною участок не моей земли, который гражданин прокурор в порыве вдохновения изволил назвать хозяйством, не заброшен, он обрабатывается членами артели и дает неплохие урожаи. Предположим, что я бы поступил иначе, остался на той земле, сколотил какую-нибудь хибару и жил в ней вместе с курами — кому бы от этого была польза и какая? И, наконец, о том, как я работаю — честно или нечестно, следовало бы справиться в лесничестве, в окружном управлении. Работаю как умею, а ведь после стольких лет умею я не так мало, работу свою люблю, и вот я спрашиваю вторично: в чем тут моя вина?
Граждане судьи! Обвинительный акт или, вернее, его автор высказывает мнение, что, судя по многим данным, я смотрел сквозь пальцы на браконьеров, а возможно, даже действовал с ними заодно. Об этом свидетельствуют якобы дело Туланцов и некоторые соображения членов охотничьего общества. Я должен заявить, что мне ни разу не случилось поймать Туланцов с поличным, я подозревал, что они занимаются браконьерством, предостерегал, убеждал. Отделение охотничьего общества, прикрепленное к нашим лесам, ничего не делало для охраны охотничьих угодий, сваливая все на лесничего. А охотники приезжали и стреляли, главным образом, в собак, стерегущих скот, потому что собаку легче подстрелить, чем селезня на лету или кабана. У меня есть основания думать, что члены общества сами браконьерствуют вовсю, я ведь знаю лес, количество зверя, план отстрела. Если вместо двух кабанов, предусмотренных планом, убьют трех, лесничий не углядит, у него и без того дел хватает. Да, не исключено, что Туланец делил с членами общества радости охоты, но, увы, при нынешней структуре охотничьего хозяйства лесничий, в сущности, бессилен. И если прокурор настаивает на этом обвинении, то я требую провести тщательное расследование вопроса. Я согласен отвечать и понести наказание за то, что совершил на самом деле, но за проступки, являющиеся плодом чьего-нибудь не в меру пылкого воображения, отвечать не намерен, именно потому, что глубоко верю в наше правосудие.