Граждане судьи! Что касается самого происшествия, то я не выдумал сказку о велосипедисте, как утверждает прокурор. Я уверен, что мой брат Борис рассказал то же самое, а ведь у нас не было никакой возможности сговориться. Кто поверит, что сразу после аварии, когда брат, тяжело раненный, стонал от боли, мы занимались сочинением версии с велосипедистом. Неужели же вместо того, чтобы бежать в милицию, я должен был гнаться за велосипедистом? Гражданин прокурор считает, что именно так мне следовало поступить. Искать не помощь для пострадавшего, а алиби для себя. Простите, граждане судьи, но такая точка зрения представляется мне просто бесчеловечной!
Это была блистательная защитительная речь подсудимого Матеуша Рутского. Увы, он ее не произнес. Продуманная до мельчайших подробностей, фраза за фразой — у него было для этого достаточно времени после ознакомления с обвинительным заключением, — речь осталась в сфере неосуществленных замыслов. Не потому, что Матеуш оробел, очутившись на скамье подсудимых, увидев мрачные мантии судей и прокурора и всю вообще обстановку этого спектакля. Он был не из робкого десятка и, сев на деревянную скамью, повторял еще про себя, как выученный урок, текст своей речи. Но лишь только заговорил председатель и зал притих, Матеуш увидел, что его представление о предстоящем суде не имеет ничего общего с тем, что происходит в действительности. Заседатели тщетно пытаются принять строгий вид, прокурор похож на продавца из табачного киоска, который высматривает покупателей, все они равнодушны, более того, все они как бы отсутствуют, и его, Матеуша, волнение и страсть здесь совершенно неуместны — что бы он ни сказал, слова отскочат от этих лиц, как горох от стенки; на скамьях для публики — сборище голов, все похожи друг на друга, но каждая сморщена по-своему; взгляды и жесты выдают лень, скуку и жажду наблюдать чужое горе, все они против Матеуша и не возражали бы, если б его приговорили, допустим, к смертной казни и он бы у них на глазах заплакал. Среди них сидит Калина, Матеуш долго искал со взглядом, не очень надеялся, но вот, оказывается, она здесь, смотрит сейчас не на него, а на судей, наконец взглянула в его сторону, и Матеушу показалось, что она хочет подняться, выйти или просто помахать ему рукой. Калина попыталась улыбнуться, но улыбка застыла на полпути, очевидно, ей показалось неприличным улыбаться здесь, при таких обстоятельствах. Вот она опустила глаза, неужели заплачет? Прокурор взял слово, говорил в замедленном темпе, растягивая предложения и отдельные слова так, словно страдал каким-то дефектом речи и лишь с трудом преодолевал его. Матеуш начал было слушать, но никак не мог сосредоточиться, он знал все это, так же как свою предполагаемую речь, почти наизусть и наверное не забудет до конца дней. Матеуш смотрел на Калину и сквозь ряды скамей, сквозь ее синий, немодный костюм видел ее тело, загорелую шею, белые, крепкие руки, тугие груди, упругую возвышенность живота, бедра, видел ее всю, замечал даже, как она дрожит, и сам почувствовал дрожь, усилием воли заставил себя отвернуть голову, взглянул на большие окна, сквозь которые лился яркий свет, много, чересчур много света, но и в этом свете ему виделась Калина, она отдалялась, становилась все меньше и вот исчезла совсем. В голове ни одной мысли, только ее имя бьется и звучит: Калина, Калина, красные бусы, лесной ветер на острове, далекий плач чибисов, запах трав, ночное томление. «Я бы мог теперь убить человека — вон этого прокурора, например».