— Подсудимый, вы признаете свою вину?
Да, он признает, признает, он любит ее и имеет на это право, как каждый человек, не его вина, что ее выдали за старого Колодзея, но он признает, с радостью признает.
— Подсудимый Рутский, вас спрашивают. — Голос председателя звучит резко, но в нем сквозит затаенная тревога, судейский чинуша не хочет осложнений, боится: вдруг подсудимый заартачится, откажется отвечать или будет нести всякую чушь; а так хочется, чтобы все прошло гладко.
— Признаю, граждане судьи.
Судья глубоко, облегченно вздохнул. Калина плачет, зачем плакать, ведь его ждет не виселица и не пожизненное заключение.
— Подсудимый, вы хотите что-нибудь сказать?
Нет, ему решительно нечего рассказывать. Ведь судьи все знают, что было и что будет, каков будет приговор — они тоже знают, дело только в соблюдении ритуала, порядка, спектакль следует разыграть до конца без помех и нарушений, но все уже решено, все решилось тогда, в то утро, на шоссе близ Гродеца, где растет большая липа, одна среди многих лип. Теперь надо только ждать. Терпеливо ждать.
— Подсудимый, вы сожалеете о содеянном?
Это спросил тупица заседатель, которому от скуки, нездорового любопытства и зазнайства захотелось поиграть в судью. Он смотрит на Матеуша, как ему кажется, грозным, торжественным и серьезным взглядом. В самом же деле взгляд этот бесконечно глуп, и если он и выражает что-нибудь, то только жестокость и радость от сознания своей важности, своего превосходства над преступником, лесничим из Демболенки Матеушем Рутским.
— Сожалею, граждане судьи.
«Калина, не плачь, Калина, слышишь, не доставляй им этого удовольствия». Но Калина не слышит, плачет, председатель морщит лоб, но ниже, в углах губ он неумело прячет улыбку.
— Он слабоумный, — сказал кто-то вполголоса, но кто — Матеуш не разобрал. Возможно, один из заседателей или прокурор, а может быть, кто-нибудь из публики. Матеуша это не задело, пусть болтает заседатель, попади он вот так за решетку, к психопатам и симулянтам, внезапно и нелепо, как Матеуш, ему бы на всю жизнь расхотелось изображать из себя судью. Лица зевак из публики выражали разочарование. «Мне очень жаль, господа, что я не оправдал ваших ожиданий; сейчас сюда введут следующего, может, он сумеет вас развлечь». Где-то вдали или, быть может, совсем рядом, за большими окнами, звенел трамвай, но это не мог быть трамвай, в этом захолустном местечке вообще нет трамваев, должно быть, кто-то на улице играл со звонком; милиционер незаметно, сквозь синие брюки почесывал ляжку, на скамье для прессы очкастый парень с немыслимо растрепанной шевелюрой долго и не спеша рылся в зеленой папке, а Калина все плакала и не смотрела на Матеуша, и ему было обидно, ведь она должна смотреть, пожирать его взглядом так же, как он ее. Когда-нибудь придет время, он упрекнет ее, скажет: «Я так ждал тогда твоего взгляда».
Адвокат назвал имя Бориса, и Матеуш насторожился. Защитник пытался доказать, что главный виновник происшествия — Борис, который сначала организовал пьянку, а потом посадил брата за руль; Матеуш хотел возразить, не хватало еще, чтобы и Бориса привлекли к суду, достаточно того, что он, вероятно, останется инвалидом, а в его профессии это конец, нельзя быть художником без правой руки, говорят, жил где-то один парализованный, который писал картины, держа кисть в зубах, но вряд ли можно ваять зубами, надо выгородить Бориса во что бы то ни стало, но адвокат говорил слишком быстро и без остановок, Матеуш заметил, что за судейским столом его никто не слушает, только зеваки из публики смотрят на него с интересом, значит, и это выступление плешивого защитника, в сущности, — пустая формальность.
Позднее Матеуш переменил мнение относительно его роли и забыл также свои обиды на Калину.
— Суд удаляется на совещание.
Все вышли, осталась одна Калина. Швейцар пытался ее выпроводить, но она указала на журналиста, который не покидал своего поста и только вместо авторучки взял в руку бутерброд с сыром, указала на галерку, где осталось довольно много зевак, и швейцар оставил ее в покое; Матеуша тоже выводили медленно, милиционеры не спешили, не подталкивали его, и он умышленно споткнулся и поднимался еле-еле, чтобы как можно дольше оставаться близ Калины, которая перестала плакать, стояла выпрямившись и, казалось, вот-вот протянет к нему руки.
После объявления приговора, когда Матеуша вели к фургону, Калина подбежала и бросилась ему на шею, а милиционеры делали вид, что не замечают, смотрели в другую сторону. Калина вцепилась в него, словно хотела задушить.