— Я буду ждать, — шептала она лихорадочно, — буду ждать.
— Распутная бабенка, — пояснял зевакам кто-то осведомленный, — любовница. Свой мужик есть, а она, вишь, на этом виснет.
Но это не трогало Матеуша, хуже, что милиционеры вынуждены были наконец обратить на него внимание.
— Простите, — сказал один из них, — сожалею, но…
— Увы, — присоединился второй и добавил, что срок пролетит незаметно, Матеуш и оглянуться не успеет.
Калина шла за ними следом, милиционеры не возражали и только тот же осведомленный комментатор повторял:
— Любовница, любовница, тьфу!
Когда дверцы фургона захлопнулись, Матеушу показалось, что Калина громко закричала, и он испугался: вдруг ее ударили за то, что она распутная бабенка, любовница. Но нет, это не она кричала, скорее всего какой-то ребенок.
— Спасибо, — обратился Матеуш к конвоирам, — черт возьми, я вам очень, очень благодарен.
— Ладно, ладно, не за что.
Надо добавить, что Матеуш Рутский за управление автомашиной в нетрезвом виде был приговорен к году лишения свободы, с учетом времени, проведенного в следственной тюрьме. Адвокат просил условного наказания, но в этом суд отказал. И все же адвокат, нанятый Калиной Колодзей и в последний момент заменивший казенного защитника, добился многого. Суд отверг ту часть обвинения, где говорилось о нанесении тяжелого увечья, и виновником происшествия признал неопознанного велосипедиста. Это было заслугой защитника. Так, во всяком случае, полагал Матеуш. Кассационную жалобу он подавать не стал.
VIII
Второго наркоза я боялся ужасно, сам не пойму почему. Ты знаешь, что заснешь без всякой боли и проснешься без боли, веселый и бодрый, все будет как было, и все же такой искусственный, обманчивый сон, нужный для того, чтобы ты не знал, что над тобою творят, — нечто совершенно противоестественное. И отсюда этот страх, неописуемый, непередаваемый, его можно изобразить на полотне в виде ярко-красной магмы с черным ядром посредине, бесформенным, проникающим в глубь плоскости, но даже такая картина не передаст то неодолимое желание кричать, спасаться бегством; сколько я себя помню, страх всегда выражался у меня в желании кричать, убегать, он одолевал меня всегда в минуты опасности, и, что любопытно, меня при этом не считали трусом, напротив, после бегства из крипо[3] я прослыл смельчаком, а ведь бежал я именно от страха, что они меня передадут в гестапо, при мысли о предстоящих пытках у меня начиналась резь в животе и в мочевом пузыре, поэтому я и убежал, конечно, мне здорово повезло, что все сошло благополучно, в тот единственный раз в жизни мне действительно повезло. В подполье, когда случалось, что вместо занятий нас посылали на задание, у меня всегда от страха сводило живот и мочевой пузырь, но я шел вместе со всеми, потому что стыд был сильнее страха, а стыд этот тоже не что иное, как страх — боязнь опозориться. Пожалуй, меньше всего я боялся, когда действовал в одиночку, например тогда, когда мне поручили перебраться ночью через железную дорогу, охраняемую власовцами, которые стреляли без предупреждения, в тот раз я не так боялся, потому что был один и ничье присутствие не принуждало меня немедленно делать выбор между стыдом и страхом, то есть между двумя разными видами страха. Так и теперь, если я все же не завыл и не бросился бежать, то только от стыда, то есть от боязни осрамиться, оба страха одинаково сжимали мне горло: непонятный страх перед неизвестным и боязнь оскандалиться, оказаться дураком, оба эти страха превратили меня в инертную, бесформенную массу, распластанную на каталке. «Что с вами?» — допытывался профессор, должно быть, у меня был ужасный вид. Я отвечал, что все в порядке, а в душе надеялся, что вот-вот произойдет что-нибудь, профессор передумает, придет к выводу, что вторая операция не нужна, но ничего такого не произошло, меня продолжали везти, и под самый конец, уже в дверях операционной, я задумался над тем, может ли человек умереть от страха. Я спросил об этом профессора самым серьезным образом, но он и все остальные восприняли это как шутку, и им понравилось, что я шучу в такой момент, значит, я спокоен, не испытываю страха.
К нам в палату внесли еще одну койку и задвинули в угол между раковиной и вешалкой, койку занимает молодой ксендз, которого часто навещают верующие женщины, приносят цветы, подолгу беседуют шепотом. Ксендза это раздражает и утомляет, но он старается не подавать виду и правильно делает. Человек, даже если он болен, не должен расстраивать других, особенно когда дело касается религии, всех этих туманных, но чрезвычайно важных метафизических чувств, экстазов, откровений и желаний. Эти бабы уходят отсюда в каком-то приподнятом настроении, это видно по их сияющим и вместе с тем сосредоточенным рожам, чувствуется, что они выросли в собственных глазах и будут какое-то время не только довольны собою, но и приветливее с окружающими: с мужьями и детьми, если они у них есть, и мало ли с кем еще. И я тут разделяю мнение ксендза, хотя ни разу не говорил с ним на эту тему, а сужу лишь по его поведению. Он прав, считая, что не всегда назойливость есть просто назойливость, иногда за ней кроется потребность самоутверждения.