Это слово из речи защитника назойливо звучало у Феликса в ушах, надежда — нечто такое, что никогда или почти никогда не сбывается, вот все, что осталось от адвокатской премудрости, право немного, зачем же он учился, кончал университет и теперь берет такие деньги, раз от его ума и долгой болтовни остается одна лишь надежда, надеяться он, Феликс Туланец, и сам умеет. «Надежда — мать дураков», — говорят в народе, надежда, ожидание хорошего там, где надвигается плохое. Феликс надеялся, что ему удастся убежать на остров, отец надеялся, что не кабан его убьет, а он кабана, Моника надеялась, что учитель на ней женится, но не тут-то было, и Гловацкий напрасно мечтает о внучатах…
— У него, как у любого человека, — продолжал защитник, — были свои страсти и мечты, они есть у каждого и каждый стремится их осуществить, жажда радости — движущая сила человеческих поступков, единственной радостью для этого человека было общение с природой и охотничий азарт, ибо он не ради корысти занимался этим опасным промыслом. Как другие идут в кабак пить водку, так он шел в лес, на лоно природы, где предавался радостям, увы, для него запретным, хотя доступным для тех, кому больше повезло в жизни…
Феликсу уже не хотелось слушать эту болтовню — адвокат все равно закончит словами надежды, на большее он неспособен. Феликс Туланец знал уже, что не поедет на уборку, не для того все они сошлись сюда, переодевшись монахами, чтобы отпустить его домой. Он смиренно выслушал приговор, гласивший, что за незаконное хранение оружия и за браконьерство ему придется просидеть год, включая время, проведенное в следственной тюрьме. Просьбу защиты прервать тюремное заключение на время осенних полевых работ суд отклонил.
— Вы все испортили, — лихорадочно говорил защитник, — необходимо подать кассационную жалобу.
— Подавайте, если хотите, но не за мои деньги, — сказал Феликс Туланец и, помолчав, добавил: — Один год можно выдержать даже в сортире.
X
— Машину легче починить, чем человека, — сказал он Здисе и потом долго ходил вокруг машины, вроде бы проверяя, хорошо ли она покрашена, а на самом деле стремясь по возможности оттянуть время; факты и рассудок не оставляли никакой надежды, но он все же питал ее и не хотел расставаться с иллюзией, что вот-вот сядет за руль и поведет машину, повинующуюся его воле и мысли, передаваемым четкими движениями рук; если он о чем-нибудь тосковал в своей больничной клетке, то прежде всего о езде за рулем автомобиля и лишь потом о цели этой езды, об этюдах, охоте, преследовании зверя с ружьем в руках; езда была наслаждением сама по себе, доставляла ни с чем не сравнимое удовлетворение — машина бывает безрассудной и опасной, как бык на арене, но бывает и покорной, как инструмент в руках виртуоза, в общении с ней есть что-то очень личное, почти интимное; Борис закурил сигарету.
— Я спешу, — сказала Здися. — Надо Магду проводить в школу.
Он уже не в счет, Здися отвезет его домой, словно предмет обстановки, хотя и не очень нужный, но который все же пока жалко выбросить, а потом займется Магдой, Эвой, собой, ничего не поделаешь; Борис сел за руль, но не обнял его мягким движением обеих рук, правой рукой можно было пользоваться лишь тогда, когда локоть имел твердую точку опоры, а таким образом нельзя вести машину, невозможно переключать скорости. Он коленом подтолкнул руку кверху, сжал ладонь на баранке, посидел так с минуту — рука становилась все тяжелее — и отпустил руль.
— Не сумеешь, — сказала Здися, — быть может, потом, когда приведешь ее в порядок.
Он знал, что никогда уже не поведет машину, но ответил: «Да, нельзя так сразу», — и пересел.
Здися заняла место водителя, зашумел мотор; Ната махала рукой из окна, смотреть на нее не хотелось; Борис вспомнил, что видел как-то по телевидению парня без кистей обеих рук, он потерял их на войне и вел «Москвич» при помощи двух протезов; казалось бы, парез плеча — пустяк по сравнению с потерей обеих кистей, но все же тот мог подчинять себе машину; как говорил профессор, два дефекта сразу — неподвижность сустава после операции и нерв. Один дурацкий нерв; сустав можно со временем разработать, делая специальную гимнастику, искусственных нервов пока не существует, но что с этим нервом случилось, не повредили ли его во время операции, ему уже не раз приходила в голову эта мысль, но он гнал ее от себя, не может быть, чтобы профессор, хирург с мировым именем, мог что-то напортить, Борис всегда питал к этому человеку глубокое уважение, полнейшее доверие, не сомневался, что он способен сделать абсолютно все возможное для спасения здоровья и жизни, но люди не боги, даже гениям случается ошибаться, одна, быть может, единственная ошибка во всей карьере гениального хирурга могла выпасть как раз на долю Бориса Рутского, неудачника, которого раскусил даже ксендз-хиромант; никогда уже не будет полной уверенности относительно того, как действительно обстояло дело с этим нервом, были ли еще у него там, на шоссе, после аварии, шансы избежать увечья или уже не было; казалось бы, это не имеет никакого значения, поскольку в его увечье важны именно последствия, а не причины, и все же хотелось бы знать, кто виновник этих последствий.