Магда бросилась ему на шею.
— Папочка, родной, милый, ты уже здоров!
А потом она долго и недоверчиво, с явным огорчением смотрела на его беспомощно повисшую руку, следила за всеми его движениями и наконец сама стала подражать им, одной рукой положила другую на стол, садясь за уроки, и Борис не знал, забавляет ли это ее или печалит. Эва, старше Магды года на полтора, вела себя более дипломатично, но и для нее он был уже не только отцом, а диковинкой, образчиком аномалии.
— Бедняжка ты, папа, — говорила Эва, не догадываясь, как ему больно слушать это, и спрашивала: — Ты уже навсегда останешься таким, папочка?
— Почему это тебя интересует?
— Девочки все время спрашивают.
Борис знал: когда эти девочки захотят поиздеваться над Эвой, они будут кричать: «А у тебя папа однорукий!» — и передразнивать его, а Эва, обиженная, огорченная, прибежит домой и будет украдкой за ним наблюдать, неужели ее отец однорукий и скажет: «Бедняжка ты, папа», а невысказанными останутся ее собственные обиды, огорчения, боль и, возможно, упрек: «Сам виноват, мама всегда тебе говорила — не пей».
Здися говорила:
— Ты изменился, стал совсем другим, смотришь на меня с такой злобой, словно я во всем виновата.
Или:
— Не расстраивайся, Борис, люди живут без рук, без ног, без глаз, будь мужественным.
Или:
— У меня были дурные предчувствия, давно были предчувствия, если б ты меня слушался…
Однажды Борис вошел в комнату неслышно — в ванной шумела стиральная машина, заглушая звук шагов, — и застал ее в слезах, он быстро ретировался, вернулся в мастерскую. Почему она плакала тайком? Можно было подойти, положить руку ей на плечо, спросить: «О чем ты плачешь?» — но следовало ли ему спрашивать? Над ним она плакала или над собой, не имеет значения, впрочем, мало ли что здесь могло произойти за время его отсутствия, достаточно продолжительного для того, чтобы произошло все; она в том возрасте, когда с женщинами многое случается, когда они готовы зачеркнуть всю свою прежнюю жизнь, достижения и привязанности, эмоции и цели, когда ими овладевает тоска, желание, любопытство; быть может, она влюбилась и плачет, что наставила ему рога, мечтает о жизни совершенно иной, чем до сих пор, наполненной другим содержанием, и терзается угрызениями совести, не может решиться покинуть его именно сейчас; если это так, то надо помочь ей выйти из положения, ей, да и себе тоже. Десять с лишним лет их супружества — срок немалый, за это время произошло много такого, о чем трудно забыть, не было недостатка в случаях, которые приходилось обходить молчанием, делать вид, что не замечаешь, не видишь или не придаешь значения; если бы он вздумал расследовать эти случаи до конца, конфликт был бы неизбежен, пришлось бы решать: «ухожу» или «прощаю», ломать привычный уклад жизни, давать пищу сплетням, и он закрывал глаза, пил и убеждал сам себя, что не надо преувеличивать, что мимолетное увлечение не должно ломать всю жизнь четырех человек, двух взрослых, которым остались последние крохи молодости, и двоих детей, которые понятия не имеют о треволнениях родителей. Прожить жизнь, сохраняя до конца чувства Ромео и Джульетты, умереть, глядя в глаза друг другу, — осуществимо ли это, возможно ли и нужно ли, наконец? Джульетта, приближаясь к тридцати годам, становится любопытной и начинает замечать других мужчин, отнюдь не уступающих, по крайней мере на вид, ее Ромео, которого жизнь уже пришибла, связала путами обязанностей, повинностей, целей. Поэтому Здися плачет украдкой, а не у него на плече, тем более что к нему уже, пожалуй, неприменимо традиционное выражение «мужские плечи».