— Значит, ты поедешь в этот санаторий? — обрадовалась Здися, и Борис не знал, радуется ли она его отъезду или тому, что он попадет в санаторий, где его рука может частично поправиться.
— Я поеду в Демболенку.
Он хотел добавить, что раненая птица возвращается в свое гнездо или что-нибудь в этом роде, но сдержался, ждал, что скажет Здися, в ней проснется ревность, она попрекнет его Калиной, которую он тридцать раз писал и к которой хочет теперь ехать. Может быть, она скажет: «Не уезжай, Борис, я буду скучать без тебя, буду волноваться», может быть, девочки кинутся ему на шею: «Папочка, останься!»
— И оборудование мастерской заберешь?
— Нет, ничего не заберу, хочу полностью отключиться. И машину тебе оставлю.
С машиной получилось глупо, теперь она скажет: «Оставишь, потому что у тебя нет другого выхода, не нанимать же тебе шофера, вынужденное великодушие».
— Если ты думаешь, что так будет лучше.
Вот и все. А что думает она? Это ведь она думает, что так будет лучше, она произнесла слово «лучше», ей действительно будет лучше, большей радости он не мог ей доставить.
— Мы будем к тебе приезжать, папа. — Это Эва.
— Ты будешь ходить по грибы, насушишь нам грибов. — Это Магда.
И никто не пытается задержать его, даже для видимости, для приличия, в самом деле, на что он им нужен, у них есть все: квартира, обстановка, деньги, здоровье, а удовольствие от всего этого омрачается его присутствием, его несчастьем, угрюмым видом, от которого улыбка застывает на губах, пропадает вкус любого мгновения, любой маленькой радости; как можно чувствовать себя счастливым рядом с человеком, который здоровается левой рукой? Он подумал, что и раньше был им не очень нужен, они могли бы отлично обходиться без него, им нужно было его положение, слава, все же сопутствовавшая ему временами, наконец, материальные плоды его работы; он сам был не в счет, важны были результаты его присутствия в семье, хорошие и плохие, успехи и скандалы, и деньги, деньги, деньги; а поскольку сейчас — и сегодня, и завтра, и послезавтра — результаты его присутствия могут быть только отрицательными, то никто не огорчен, не просит его остаться, нет слез, жестов, слов.
— Если ты думаешь, что так будет лучше.
— А ты как думаешь?
— Тебе виднее. Ты всегда сам решал, не спрашивал моего мнения.
Борис мог бы возразить: «Всегда, хоть это и не совсем так, всегда, но не сейчас, сейчас я другой, ты же видишь, вы все видите, это видит каждый». Но он промолчал.
Отвезти тебя? Поехать с тобой?
Нет, эти вопросы тоже не были заданы. Борис позвонил приятелю, тот приехал за ним на своей новой «сирене», и лишь тогда Здися сделала обиженное лицо, считала, вероятно, что он должен был попросить: «Отвези меня, милая, ладно?» Даже в этом она хотела подчеркнуть, что все зависит от нее, показать свое превосходство, Борис понял это именно так.
— Отдыхай, поправляйся, — говорила Здися. — Да, сколько тебе дать денег?
Не сколько тебе нужно, а сколько тебе дать. А ведь это деньги, полученные за его проект.
— Пока ничего. У меня еще осталось от тех, что ты мне дала раньше.
— Ты от нее убегаешь? — спросил приятель, когда они выехали на шоссе.
— Не от нее, а от себя. Я совершенно разбит, никак не оправлюсь.
— Да, тебе чертовски не повезло.
Прежде он не раз мечтал о том, чтобы так ехать мимо полей и деревень, рощ и лесов, ехать без необходимости возвращаться. Теперь вот он ехал, о возвращении не надо было думать, но это было не то, о чем он мечтал тогда, уставший от города, переутомленный работой или скучающий, нет, это было невеселое путешествие, расставание с городом не доставляло радости, ему казалось, что он едет куда-то в неведомое и очень слабо подготовлен к такому пути. Вот он возвращается в места, по которым так тосковал, которые снились ему по ночам, возвращается или убегает — оказывается, это не одно и то же, и хуже всего, что и то и другое неправда; этим возвращением он ничего себе не вернет, это бегство ни от чего его не спасет. И все это далось ему так легко, что почти полностью потеряло смысл; ему казалось, что он совершит мужественный, отважный поступок, но что за мужество — уйти, когда тебя почти выгоняют, а ты, уходя, оставляешь за собой открытым путь к возвращению. Глупо ли он поступил или умно́, как мужчина или, скорее, как неврастеник — он раздумывал об этом, пока не пришел к выводу, что бывают случаи, когда никак не удается быть мужественным и умным, как ни поступишь — все равно плохо, а потом все-таки заключил, что из двух глупых решений он выбрал менее глупое, и это позволило ему преодолеть критический момент, когда он вот-вот уже готов был попросить приятеля повернуть назад.