Новизна и необычность обстановки действовали как наркотик или как колдовство, и действие их не могло длиться долго. Вернулись тоскливые сумерки и бессонницы, ночные кошмары, мысли неотступно возвращались к тому худшему, что было в его жизни, перед глазами стоял Борис, его окровавленное лицо, глаза, смотрящие с упреком, пожалуй, даже с ненавистью: «Да, наградил ты меня», его неподвижная рука, похожая на плеть, а вдали, на втором плане, испуганный и злой взгляд Здиси: «Я говорила, что эти вылазки в Демболенку плохо кончатся, но ты летишь прямо как бабочка на огонь», и опять Калина, а над нею наклоняется старый Колодзей, хищно и грозно, она же тянет руки, обнимает старика и шепчет: «Матеуш, Матеуш», — эти мысли ни явь, ни сон, но от них нельзя освободиться даже там, на башне.
— Надо поторапливаться с этими часами, а, Феликс?
— Знаешь, когда мы там проходим, можно смотаться. Думаешь, он станет стрелять?
— Не валяй дурака.
— Да я только так говорю.
— Не надо болтать глупостей.
— А что надо? Терзаться как ты? Благодарю покорно. Уж лучше глупости болтать.
— А ты бы не терзался, если б ты брата, единственного брата…
И Матеуш не докончил, Феликс промолчал. Не брата, отца родного отправил он на тот свет, вот и молчит, что тут скажешь, он негодяй и прохвост, и как его только земля носит.
— На твоем месте я бы повесился, — заключил Матеуш.
— Но ты не на моем месте.
— Слава богу!
— Ты немногим лучше.
— Мой отец умер своей смертью.
— Заткнись.
Следовало бы встать и дать ему в зубы, как когда-то Кренжелю и Манусю, но Феликс вдруг запричитал:
— Ты, правда, думаешь, кретин, что я мог что-то сделать, что от меня что-то зависело? — И заплакал, словно малое дитя, слизняк, ему ведь всего год дали — вот справедливость чертова — за пятнадцать лет браконьерства, столько же, сколько Матеушу за одну лишнюю рюмку; пожалуй, лучше отказаться от такого помощничка, не связываться с этой падалью, пусть не думает о себе бог весть что.
Феликс встал, подошел к окну, вцепился в решетку.
— Черт, луны здесь никогда не увидишь, надо же было в такую камеру попасть.
Матеуш промолчал.
Это Феликс своим козлиным тенорком пел последний куплет Борисовой песенки, он пел тихо, чтобы не нарушить тюремных порядков, но очень долго, пока не пересохло в горле.
Наконец-то они добрались до внутренностей часов, некоторые части действительно напоминали шестеренки соломорезки. Механизм они полностью разобрали, но никакого явного дефекта не обнаружили.
— Почему же они, черт побери, не ходили?
— Что же теперь?
— Получим «вахту».
— Славненький отпуск, ничего не скажешь.
— Разве я тебя уговаривал, Феликс, уговаривал?
— Я же ничего не говорю.
— Делать нечего — давай собирать.
Теперь им уже было не до песен. Начались пасмурные дни — унылые и дождливые, на башне стало холодно и сыро, за окнами — черные мокрые крыши, затянутый низкими тучами горизонт. Балочные перекрытия трещали и скрипели безо всякой причины, возможно, от старческого упрямства. Новый конвоир, который теперь сопровождал их, вместо прежнего, любившего петь, не оставлял их одних, во все вмешивался и командовал, ловко сплевывая сквозь зубы куда попало, и горевал, что у тестя пшеница сгниет на корню.
— А у меня разве не сгниет? — утешал его Феликс. — Баба одна, а я тут за часового мастера.
У Матеуша тоже был засеян пшеницей небольшой участок, но он не беспокоился, Калина управится, уберет, да и Гловацкий поможет ей, возможно, они успели убрать до дождей. Калина ничего не откладывает на завтра, впрочем, все это не так уж важно, главное, чтобы в лесу шла работа, чтобы ему по возвращении не пришлось за один год двухлетний план выполнять, а в том, что он вернется в свой дом в Демболенке, он не сомневался, старший лесничий обещал и сдержит слово. Матеуш часто в мыслях посещал Демболенку, не всегда свой дом, чаще избу Калины, старую запущенную усадьбу Колодзея, где жили два сына Матеуша, старший — Марек, третьеклассник, носящий его фамилию. Марек рос без матери, совсем не помнил ее, Калину называл тетей. И младший, Павел Колодзей, которого он когда-нибудь запишет на фамилию Рутский, причем чем скорее, тем лучше, пока пацаны слабо разбираются в своем положении, но при жизни Колодзея это нелегко сделать, а Колодзей из долгожителей, протянет, пожалуй, лет до ста. Когда Матеуш был на воле и с головой уходил в работу, он об этом как-то не думал, все откладывал, со временем, считал он, все само собой образуется; а вот здесь, в тюрьме, где он томился от безделья — ведь к затее с часами трудно было относиться всерьез, — вопрос о сыновьях занимал его все больше и больше. Все это выглядело даже смешно. Марек и Павел — два сводных брата — носили разные фамилии; такие случаи довольно часты, но тогда, когда у братьев разные отцы; здесь же наоборот: у Марека и Павла один отец — он, Матеуш, а фамилии у них разные.