— Ты о чем задумался, Борис?
— О тебе.
— Не надо!..
— Почему?
— А почему идет дождь? Почему люди умирают? Почему воют собаки, слышишь?
Он слышал. И любил, когда воют собаки. По ночам, зимой. Но вот эта, которая сейчас воет, наверное, больна.
— Она от боли воет, Калина.
— Я немного замерзла, Борис.
— Поднимешься ко мне наверх?
— Поднимусь.
Она снова присела на старый развалившийся диван, сложив руки на коленях. При свете слабенькой лампочки, едва державшейся под потолком, при свете, который был скорее тьмой, чем светом, Калина едва угадывалась, напоминая незаконченную скульптуру, которой еще можно придать любую форму, но трудно предсказать, какой она получится.
— У тебя много моих портретов?
— Откуда ты знаешь?
— Матеуш мне говорил. Интересно…
— …какой я тебя вижу? Да?
— Да, мне интересно.
— Были портреты, но уже нет. Продал. Они всем очень нравились.
— Ты меня рисовал обнаженной?
— Зачем ты спрашиваешь об этом?
— Не знаю. Из любопытства. Ну, я пойду.
— Я тебя обязательно нарисую.
— Не надо. Не делай этого.
Она еще немного посидела, глядя на свои руки, лежавшие на коленях.
— Ты хочешь что-то сказать, Калина?
— Я пойду.
Она встала, не протянула ему руки, то ли не желая видеть, как он прощается левой рукой, то ли просто так, непроизвольно, это не имело значения, если тебя оплюют, невелико утешение, что сделали это неумышленно.
— Мне очень грустно, знаешь, Калина.
— Верю.
Она ушла, и даже запаха ее не осталось, она не душилась, как Здися, а навоз тщательно смыла у колодца, и ничего не осталось, лишь стук дождя за окном, медленный и неровный, а потом тишина. Долго звонил телефон внизу, в конторе, и Борис подумал, что, по всей вероятности, Здися хочет узнать, как он доехал и как чувствует себя, это успокоило его, и теперь он был убежден, что, конечно, звонила Здися, ведь здешние хорошо знают, что в конторе в это время никого не бывает. Он пожалел, что не попросил Леля оставить ему ключ от конторы, завтра он это сделает.
Телефон умолк, но потом снова зазвонил, и Борис представил, как Здися нервничает и объясняет телефонистке на станции, что надо звонить долго, потому что телефон внизу, возле Здиси стоят девочки, одна справа, вторая слева, и ждут соединения, они хотят спросить: «Как ты себя чувствуешь, папа?»
Он спустился вниз и был удивлен, что ключ торчит в дверях. «Какой нюх у меня», — похвалил он себя, повернул ключ, нажал выключатель, подошел к столу и протянул руку к трубке, рука немного дрожала, наверное от холода, было довольно прохладно.
— Ал-л-о-о-о!
Минута тишины, потом прорезался хриплый голос, надтреснутый, кажется, пьяный:
— Простите, нет там пана Леля? Алло, алло, ал…
XIII
Заключенные Рутский и Туланец совсем недолго радовались предстоящему отпуску, причем не потому, что тюремные власти не выполнили обещания. Им сказали, что этот обещанный и заслуженный ими отпуск должно утвердить министерство, и они ждали, с трудом сдерживая нетерпение. Однако еще до получения ответа из министерства в один из дней Матеуш внезапно заметил, что часы на ратуше молчат. Последние дни они со страхом и сомнением прислушивались к бою часов, мощный звон которых гудел над всем городом и доходил до тюрьмы уже приглушенным, притихшим.
— Не бьют, слышишь? — проговорил Матеуш. — Не бьют.
— Может, мы прозевали?
Они допоздна прислушивались, стоя у окна, но часы молчали, и было ясно, что это навсегда, и у них было такое ощущение, словно умолк кто-то живой, очень дорогой и близкий, умер или уехал не попрощавшись, обманул, сбежал.
— Вот сукин сын, ну и сукин сын, — повторял Матеуш. — Вот свинья, ну что за свинья!
— Может, их кто нарочно сломал? — вслух рассуждал Феликс. — Что с ними могло случиться? Уж если шли, так и должны идти.
— Человек тоже идет, а потом останавливается, — философски возразил Матеуш. — Ну, а эта свинья, если уж ходила сколько-то там сотен лет, могла бы протянуть еще немного.
— Да, подвели нас часики.
— Они уже никуда не годятся, рухлядь! Мы их почистили немного, вот они и поднатужились, а жизни в них нет. Лом.
— Теперь посмеются над нами.
Довольно много заключенных прислушивалось к бою часов и следило за успехами Матеуша и Феликса. Поэтому утром в умывальне их встретил дружный хор голосов: