— Отпусти его, Матеуш.
Он встал, огляделся вокруг. Конвоир взял у Феликса автомат и внимательно разглядывал его, что-то бормоча под нос. Остальные заключенные стояли неподвижно на своих местах, никто не сбежал, но и никто к ним не подошел, и это больше всего поразило Матеуша. Он смотрел непонимающими глазами на этих людей, которые видели и одновременно не видели происшедшего, на Мануся, сидевшего на земле. Тот ощупывал свою шею с таким видом, будто только что выскользнул из петли. Наконец Манусь встал, и Матеуш думал только о том, что ему делать, если тот бросится бежать; теперь Матеуш не станет догонять, пусть конвоир сам позаботится об этом; но Манусь не убегал, а стоял, тяжело дыша, и Матеушу показалось, что он притворяется.
— Чего это ты надумал, дурак? Кого хотел подстрелить? Меня или его? — Матеуш показал рукой на конвоира.
— Никого. Попугать хотел.
Матеуш подошел к нему и наотмашь ударил по лицу. Манусь качнулся, но не упал, и это удивило Матеуша, откуда в такой дохлятине столько силы, он решил было подправить с другой стороны, но конвоир схватил его за руку, ничего не сказал, но посмотрел на Матеуша, то ли прося, то ли приказывая, что в конец разъярило Матеуша.
— Ты, парень, свою пушку стереги. А то в следующий раз помощников может не оказаться. А эту крысу оставь мне.
Все заключенные теперь сгрудились возле них, окружив плотным кольцом.
— Успокойся ты, часовщик, оставь, — проговорил один. — Слышишь? Шеф деньги получает, пусть шеф и занимается им. — И он кивнул на Мануся.
— Не подлизывайся, — добавил второй. — Все равно тебе ничего не перепадет.
Они смотрели мрачно и свирепо, будто грозили. Угроза их носила чисто абстрактный характер, что они могли сделать Матеушу или Феликсу? Да ничего, они только выражали свою солидарность с Манусем, но делали это лишь теперь, когда Манусь был обезврежен. «Возможно, они и правы, — подумал Матеуш. — Неприятное дело».
— Ничего тебе не перепадет, — повторил тот, второй, но тут заговорил конвоир:
— А вот и да.
— Что «да»?
— Бунт. А эти двое подавили бунт.
«Спятил, — решил Матеуш, — несет какую-то чушь». Конвоир, будто китая его мысли, принял боевую позу.
— Кругом! — скомандовал он. — По два становись! Ты пойдешь последним, — ткнул он Мануся.
Сбежались люди с соседнего поля, с любопытством и сочувствием, чуть страшась, рассматривали Мануся.
— Разойдитесь! Давайте работайте!
Но никто не слушал, глазели во все глаза, как конвоир гнал свое стадо к шоссе, шагая в самом конце, уткнув дуло автомата в спину Мануся.
— Стой! — остановил он их на краю шоссе, и было видно, что он не знает, как быть дальше, оглядывался по сторонам, ища подмоги. Судьба была милостива к конвоиру, со стороны города по шоссе ехали на велосипедах два милиционера, и конвоир остановил их.
— Товарищ сержант, — обратился он к старшему, — помогите мне. Заключенные взбунтовались, вон этот бросился на меня.
Милиционеры тут же взяли Мануся в середину и двинулись вперед. Он шел высоко задрав голову, будто хотел сказать: «Стольких вас сопровождает один, а одного меня — двое».
Матеуш ничего не мог поделать с нарастающим чувством досады, вся эта история оборачивалась мрачным фарсом, все тут было несерьезно и глупо: неожиданная выходка Мануся, его, Матеуша, вмешательство, поведение заключенных, которое конвоир изобразил как бунт, и сам конвоир, комическая фигурка с автоматом; если бы произошел настоящий бунт, он бы уже давно грыз землю, а взбунтовавшиеся преступники гуляли бы на свободе; все это походило на дурной спектакль, плохой фильм с нелепым запугиванием зрителя; конвоиру и Матеушу какое-то мгновение угрожала опасность, но и она теперь потеряла всякие черты реальности; герои фильма были не на своем месте, на грани условности и реальных событий. Матеуш чувствовал, что, если бы на конвоира набросился не Манусь, а любой другой, он не двинулся бы с места, делая вид, что слишком поздно заметил случившееся или не заметил совсем; он не был полностью уверен, что поступил бы именно так, но и в обратном не был уверен, никак не мог постичь истинные мотивы своего поведения. Если бы кто-нибудь спросил его об этих мотивах, ну, например, начальник тюрьмы, он сказал бы: «Заметил, что конвоиру грозит опасность, и бросился на помощь, я давно следил за этим типом»; но только вторая половина ответа соответствовала истине, хотя никто бы не усомнился в том, что именно все так и было, что опасность, грозившая конвоиру, руководила поступками Матеуша, а не неприязнь к этому ничтожеству — Манусю.