XIV
На крыльце было довольно прохладно, и Борис спустился в сад, но и в саду маловато было солнца, ели отбрасывали длинную густую тень, кончик березовой скамейки только чуть-чуть высовывался за ее предел. Скамейку сделал Матеуш, по образцу мебели, которой Борис в свое время обставил еловую беседку. После долгих дождей, смывших все краски и запахи, воздух казался пустым и как бы не задерживал солнечных лучей, которые пронзительно и резко падали на землю; скамейка стояла в тиши, защищенная от ветра стеной дома, над ней раскинул ветки куст розы, последние кроваво-красные цветы, которые Калина не успела срезать и отвезти на базар в Гродец. Борис обнажил правое плечо, солнце набросилось на него, отчаянно припекая, ему приходилось время от времени прикрывать руку, чтобы не обгореть, он был убежден, что солнце лучше всякого кварца; как только засверкало солнце, кварцевая лампа, которую он привез было с собой, отправилась на заслуженный отдых. Он не очень верил в полезность этих процедур, но неукоснительно выполнял их, принимал солевые ванны, делал гимнастику и прогревания, чтобы в будущем ему не в чем было себя упрекнуть и, главное, чтобы лишить Здисю возможности произносить сакраментальную фразу: «Если бы ты меня слушался…» Он старался не думать о ней, но вечерами бросался на каждый телефонный звонок, а там неизменно спрашивали пана Леля. Иногда Борису казалось, что плечевой сустав работает лучше, чуть ли не на шестьдесят процентов восстановилась подвижность, а порой он снова приходил к выводу, что нет никаких улучшений, что он только обманывает себя и надеется.
— Здравствуйте! Леля здесь нет?
— Здравствуйте. Вы меня испугали, мадам.
— Никакая я не мадам, да и ты не такой большой барин, как тебе кажется, — ответила Моника. — Леля здесь нет?
— Его нет, но есть я.
— Ты меня не интересуешь.
Это была молодая женщина, довольно пышнотелая, но пропорционально сложенная, в ее фигуре было какое-то благородство и степенность, чего нельзя было сказать о лице, лишенном какого бы то ни было выражения, каких бы то ни было мыслей: лень, безразличие, пустота. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не это начисто лишенное жизни лицо.
— Садись, Моника, поговори со мной. Что-то мне тоскливо.
— А Лель когда придет?
— Скоро.
Она села возле него, вытянула стройные ноги, опершись босыми пятками о землю, черные длинные волосы на ногах у нее как бы шевелились, и это показалось Борису смешным.
— Ты чего смеешься?
— Я тебе улыбаюсь, Моника.
— Обойдусь без этого.
— Ты что такая сердитая, кто тебя обидел?
— Лель обязательно придет? Не обманываешь меня? Чего ты так смотришь, бутылки не видел?
Из кармана жакета у нее торчало запечатанное сургучом горлышко бутылки.
— Это ты Лелю принесла?
— Могу дать и тебе.
— Я не пью.
— Господи, так я и поверила.
— Клянусь тебе, Моника, не пью. С тех пор как попал в эту переделку, капли в рот не брал.
— Капли — нет, стакан — да.
— Я тебе серьезно говорю, Моника.
Ладонью она ловко выбила пробку, закинула голову и, не касаясь губами горлышка, влила половину содержимого бутылки прямо в рот, остальное молча протянула Борису.
— Из бутылки я не пью.
— Можешь перелить.
— Пойдем ко мне наверх, Моника.
Борис нашел стакан, вылил содержимое бутылки.
— Твое здоровье, Моника.
— Я на здоровье не жалуюсь.
Он выпил, и в первый момент ему показалось, что Моника обманула его, что это вода, а не водка. Лишь немного погодя по всему телу разлилось знакомое тепло, на душе стало легко, пружина ослабла и блаженство захлестнуло его, хотелось смеяться.
— Садись, Моника, почему ты стоишь?
Она присела на тахту, вытянув волосатые ноги.
— Ну, когда же этот Лель придет?
— Придет. Куда ты спешишь?
— Ты что уставился на меня? Не нравлюсь?
— Вовсе я не уставился.
Ему хотелось сказать ей что-нибудь приятное, страшно хотелось, но ничего подходящего не приходило в голову. Он думал о ее жизни, которая ему вдруг показалась загадочной. Ведь Моника была когда-то неглупой девчонкой, окончила педагогический лицей, и ее отец, старый Гловацкий, гордился этим невероятно, потом она работала в детском саду в Гродеце, потом у нее родился ребенок, теперь все зовут ее «спиртная Моника»; молодая женщина, а так опустилась. Впрочем, кто знает, возможно, ей-то самой хорошо, совсем ведь неважно, кто что думает о нашей жизни, о нашем несчастье, важно, как мы сами это ощущаем.