— Конечно, разбираюсь. Лучше, чем Марек.
— Тебе, наверное, хочется поскорее стать взрослым.
— Конечно.
— Ну и кем же ты будешь?
— Лесничим и охотником. Однажды я проспал целую ночь под лабазом и не замерз. А Марек струсил.
В картонной папке лежали солдатики, почти все хромые или безрукие, ободранные, и все из разных эпох и, пожалуй, даже с других планет. Туда забрался крошечный прозрачный паучок, он бегал между нескладными фигурками, которые казались ему, должно быть, великанами, останавливался, задумывался и снова полз, будто загипнотизированный.
— Плохая примета паук с утра, — серьезно проговорил Павел.
— Ты веришь, что паук — это плохая примета?
— Все верят.
— Все притворяются, что верят, Павелек. Человек любит верить в разные вещи, он хоть и не верит, а притворяется, что верит.
— Я не притворяюсь.
— Подрастешь, будешь притворяться.
— Не буду никогда, — вспыхнул Павел. — Терпеть не могу притворяться. Когда у меня болит живот, мама говорит, что я притворяюсь, чтобы не идти в школу. А я вовсе не притворяюсь.
— Молодец, что не притворяешься.
— Правда, что вы рисуете картины?
— Рисовал.
— А теперь уже нет?
— Нет.
— Почему?
— Да потому, что это было такое притворство, ясно?
Павел пожал плечами, посмотрел исподлобья, наверное, хотел сказать, что врать нехорошо, а может быть, подумал, что взрослые всегда говорят так, чтоб было непонятно.
— Тебе не понять, ты еще мал для этого.
— Знаю, знаю. Снимайте колоду.
В обед он отправился с Павлом к Колодзею. Калины еще не было, старик сам сварил обед, солянка была кислющая, как уксус, но Борис хвалил ее, Павелек пожал плечами и глянул на него исподлобья.
— Вы читали сегодня газету? — спросил Колодзей после обеда.
— Газет я не читаю, даже не заглядываю в них с тех пор, как сюда приехал, и ничего не хочу знать. А что, война будет?
— Посмотрите эту заметку.
— «Обезврежен опасный преступник», — прочел Борис заголовок и добавил: — Уголовная хроника меня тоже не интересует.
— Но вы все же прочтите, не пожалеете.
— «Исключительный случай» — для прессы любая глупость исключительная, — «заключенный бросился на конвоира, пытаясь убить его», — надеюсь, не Матеуш, не сошел же он с ума, — «и только благодаря вмешательству двух других заключенных Матеуша Р. и Феликса Т., которые с риском для жизни обезвредили преступника…»
— Ведь это про наших, а? — сказал Колодзей.
— Вроде про них.
— Может быть, в благодарность их досрочно выпустят?
— Не знаю. Я в этом не разбираюсь.
Борис пытался представить себе этот случай: Матеуш, обезоруживающий такого же заключенного, как он сам; растяпа конвоир, позволивший напасть на себя; но почему Матеуш и Феликс, именно они? Вдруг это очередная репортерская утка; сегодня крупный заголовок, а завтра или послезавтра опровержение мелким шрифтом где-нибудь в неприметном уголке.
— Матеуш всегда был ловкий и сильный, — рассуждал Колодзей. — Ну и Феликс тоже парень не промах.
Рискуя жизнью, защищать того, кто стережет тебя с винтовкой, что это — геройство или глупость? Трудно разобраться, когда ничего не известно, кроме этих нескольких фраз, состряпанных для сенсации. Все это неубедительно, возможно, была просто драка, потасовка, под чьим-то пером превратившаяся в событие с Матеушем в главной роли.
— Не верю я в это, — сказал Борис.
— Разве газета станет врать?
— Всегда можно из мухи сделать слона.
— Съездили бы вы туда, в тюрьму, вдвоем с Калиной?
Он не нашелся, что ответить.
— За примерное поведение дают свидание, — продолжал Колодзей. — Всегда так было. А такой поступок должен считаться примерным поведением. Вас, наверное, пустят к нему.
Он говорил «вас», но имел в виду Бориса, это он должен проявить инициативу, не дожидаясь Калины, у него нет никаких дел, и ему легче будет уговорить кого надо, добиться свидания, ему это проще, чем Калине, которая нигде не бывала; старик говорил «вдвоем с Калиной», но обратился прежде всего к нему, он прямо не решался сказать, что это его обязанность, но это было так, да и Борис сам очень хотел повидаться с Матеушем, интересно, как он сейчас выглядит, что переживает, о чем думает, да и в каком он там положении. Борис предельно ясно видел себя самого в том положении, в какое попал Матеуш, но Матеуша не мог себе представить; но он знал также, что он не способен на такое усилие и если даже поедет туда, то при первом же препятствии отступит, уйдет несолоно хлебавши; у него не хватит ни энергии, ни смелости, чтобы стучать во все двери, всегда с ним так получалось; в каком-нибудь учреждении, если он уж собрался туда, то долго простаивал у порога, прежде чем решался постучаться и войти; в очередях на почте или в магазине его всегда отталкивали, он всем уступал, хотя внутренне возмущался и злился, он был робок из боязни обидеть кого-то, вызвать ссору, скандал; ему всегда казалось, что все на него смотрят свысока и неприязненно; всегда — то есть с тех пор, как он попал в город; раньше было не так, он прекрасно помнит; он дружил с людьми старше себя, так как превосходил своих сверстников развитием и знаниями, был уверен в себе, почти самонадеян, но все изменилось, как только он попал в город, поступил в институт и на работу в горпроект; там ему пришлось равняться на людей, превосходивших его, пришлось следить за каждым своим жестом, словом; подбирая слова, он начинал запинаться, рассчитывая жесты — уподобляться манекену, сам замечал это, ясно видел, но не мог остановиться, и только первые творческие успехи, теперь кажущиеся ему до смешного незначительными и совершенно пустячными, а тогда очень для него важные, помогли ему обрести бойкость речи и известную непринужденность движений, но он так и не смог побороть застенчивости и скованности; его влекла организаторская и общественная работа, он находился на важных участках этой работы, председательствовал, спорил, выступал, но перед каждым выступлением безумно волновался, с огромным трудом преодолевал смущение; со временем появилась привычка, но и она не смогла вернуть ему прежнюю непринужденность, уверенность в себе, навсегда оставленные в деревне. Но всего этого Борис не мог объяснить Колодзею, и он сказал: