— Я больше никогда ничего не буду рисовать.
— А что будешь делать?
— Не знаю, может, стану лесничим.
— Глупости ты говоришь. Я немного знаю тебя.
— Честное слово, живописью больше заниматься не буду. Никакой я не художник. Я просто человек, который ничего не умеет.
— Борис!
— Да?
— Ты меня своими разговорами не проведешь.
— Ты этого не-понимаешь.
— Возможно, не понимаю; тогда объясни так, чтобы я поняла. Чего ты зазнаешься?
— Я зазнаюсь? Я? Впрочем, ты попала в точку. Каждый такой, как ты говоришь, художник оттуда и берется. От предрасположения к исключительности, от самой что ни на есть заурядной мании величия. А если говорить точнее, от желания показать себя, доказать, что ты не тот, кто ты есть, не серый человечек, каких в данное время живет на земле три миллиарда, три миллиарда! А если взять прошлое и будущее вместе, то этих миллиардов есть, а вернее, будут миллиарды. Миллиарды миллиардов. Ну, так вот, такой человечек решает, что среди этих миллиардов, среди этого множества он должен как-то выделиться, иначе жизнь, эта пошлая жизнь, о которой он так хлопочет, за которую так боится, и так ее ценит, иначе эта жизнь не будет иметь никакого смысла. Кто ты такая? Одной меньше, одной больше на земле, разве это имеет какое-нибудь значение? Не имеет. Была ты или тебя не было — совершенно все равно. Но когда ты начинаешь делать то, чего не делают остальные, то ты уже становишься одной из немногих, так тебе кажется. А если ты делаешь это лучше, чем ряд тебе подобных, то ты начинаешь мнить, что твоя персона, твоя жизнь, твоя никчемная жизнь приобретает значимость, смысл. А уж если каким-то образом ты становишься Ван-Гогом, то тогда — да-да! — ты уже не пылинка во вселенной, тебя уже видно и слышно вширь и вдаль, в пространстве и во времени. И тогда ты можешь сказать себе: как много я сделала, как я была нужна миру, как хорошо, что я не умерла в грудном возрасте, не спилась, как Моника Гловацкая или Борис Рутский, как хорошо, что мои проклятые муки не заставили меня сменить профессию и так далее, как хорошо! И это будет правдой, потому что то, что останется или осталось после тебя, одного заставит прослезиться, другому откроет глаза на то, чего он никогда не видел, а многим другим даст хлеб, хлеб насущный, честно заработанный болтовней о Ван-Гоге, книгами о Ван-Гоге, торговлей Ван-Гогом, поделками под Ван-Гога, оплевыванием Ван-Гога. Но в то же время это будет неправдой, обманом, потому что никто не знает, сколько Ван-Гогов погибло в войнах или вообще не родилось, или стало лотошниками, и если бы с этим единственным тоже случилось такое, то никто бы о нем тоже не знал, значит, в сущности, все равно, был он или его не было, мучился или посвистывал, рисовал сумасшедшие подсолнухи или ловил рыбу.
— Ты ведь так не думаешь, Борис. Я вижу.
— Ты права. Можно это сказать по-другому. Каждый отдельный человек: ты, я — кем бы он ни был, открывателем, завоевателем, вождем, художником, — он безымянный, он нуль. Есть на свете именно эта человеческая единица или ее нет, для человечества это не имеет никакого значения. Три миллиарда людей множатся без Наполеона и без Ван-Гога, дело в том, что человек имеет значение только в коллективе и сквозь призму коллектива, любое произведение любого художника — велик он или мал, никчемен или гениален — является абсолютным концентратом индивидуальности, противоположностью коллектива, массы. Вождь, все равно какой — Александр Великий или Наполеон, — выражает желания, чувства, стремления масс; художник выражает нечто прямо противоположное, выражает антимассу. Выражает! Хочет выразить, ему кажется, что выражает. Отсюда эпохи, богатые вождями, бедны, как правило, гениальными художниками. Сам же художник бьется над своей антимассой независимо от того, гениален он или совершенно бездарен, он за это платит всегда одной ценой, это цена чудачества, донкихотства, одиночества, цена противостояния. Теперь ты понимаешь, почему это бессмысленно, почему быть художником абсурдно, если ты не гений.
— Просто у тебя мрачное настроение, чему я не удивляюсь.
— Если хочешь знать, вся жизнь художника — мрачное настроение, и только немногие получают талисман в виде бессмертия. Другие выкладываются, не получая ничего взамен. Самоубийство из любви к искусству. А выглядит это так: импресарио на глазах зрителей подстрекает тебя, подзуживает, ведь он этим живет, и он говорит так, чтобы все зрители слышали, он говорит: настоящий творец, художник — тот, кто, даже терзаясь сомнениями, не надеясь на успех, творит, а ты, поскольку на тебя смотрят, обязательно хочешь, более того — должен быть истинным художником, поэтому ты не можешь отступить, уйти, оставив поле боя гениям; а импресарио говорит, что творчество всегда было и есть геройство, и ты даешь подстрекать себя и, терзаясь сомнениями, не надеясь на успех, надеваешь на себя этот свой хомут; это происходит по двум причинам: во-первых, импресарио, или там эксперт, или критик должны жить, а во-вторых, что было бы, если бы все бездарности сошли с арены! Тогда не было бы и гениев, так как не было бы сравнительной шкалы. И вот я считаю, что при таких условиях нет ничего героического в этом маниакальном упорстве, в этом творчестве без надежд; более достойно человека уйти, заняться чем-нибудь полезным или же просто ничего не делать.