— Не верю я этому, Борис.
— Чему?
— Не для этого люди рождаются художниками.
— Ты права. Есть еще и другие мотивы. Желание отыграться. Компенсировать что-то. Ты неудачник, тебе изменяет жена, детям на тебя наплевать, ты никогда ничего не умел доводить до конца, но у тебя есть способности к рисованию, ну такие, как у каждого второго. Ты хватаешься за эти свои способности, за возможность, которую они перед тобой открывают, и говоришь себе: в жизни я неудачник, но я художник; это тебя спасает, ты обольщаешься видимостью, питаешься иллюзиями, а потом уж некуда отступать, потому как у неудачников действительно шансов немного. Конечно, все это можно формулировать несколько иначе, менее вульгарно. Ты раз в жизни обманулся, память зафиксировала это, потом еще раз, и так далее. И накопилось этого столько, что память только этим забита, ты возвращаешься к тому, что было, но представляешь себе это несколько иначе, глаже и приятнее или, наоборот, хуже и трагичнее, чем было на самом деле, и иногда сам уже не знаешь, что было действительно, а что ты придумал теперь; комплексы становятся главной движущей силой всех твоих поступков. Ты перестаешь отличать факты от вымысла, и здесь также нет выхода, остается только творчество, то есть заполнение мира вымыслом, в который либо поверят, либо нет; если поверят, то тебе перепадет какой-нибудь амулет, если нет — останется один только самообман…
— Как твоя жена к этому относится?
— Не понимаю?
— Ну что она тебе говорит? Ведь она же знает об этом.
— Она?
— Ты же разговариваешь с ней, вот как сейчас со мной?
— Нет. Ну как тебе объяснить, она все это, в сущности, презирает. Впрочем, она права.
— Я не завидую твоей жене, Борис.
— Что ты сказала?
— Луна уже высоко.
XVI
Луна взошла высоко.
— Тише. Смотри, кабан.
Это было через два дня после того вечера, когда Калина выразила сочувствие Здисе; Борис страшно на нее разозлился, но виду не подал.
Луна сияла, как и тогда, а Борис один сидел на краю просеки, Калина пришла поздно, когда луна поднялась высоко. И в этот момент Борис увидел кабана, вынырнувшего из мрака на залитую лунным светом поляну.
— Может, это тот, что погубил Туланца, — прошептала Калина. — Я пойду вправо.
Он хотел было удержать ее, но решил, что она подумает, будто он из страха не хочет ее отпускать, и промолчал. Калина бесшумно удалилась, шагая вдоль кромки леса. Борис поставил подпорку для ружья, напоминающую штатив, уложил трехстволку на вращающихся втулках, направив прицел на кабана, а тот все еще стоял, отдыхая и лениво принюхиваясь, затем фыркнул и двинулся прямо на Бориса. Шел он очень медленно, не останавливаясь, не рылся в земле, шел, глядя прямо перед собой, словно загипнотизированный, и Борис испытал странное чувство, его нельзя было назвать страхом, но и по-другому назвать было довольно трудно. Ему казалось, что черный зверь видит его и осмысленно идет в его сторону, зная, что, хотя у человека имеется трехствольное ружье и уникальная подставка, он почти безоружен, потому что у него рука висит как плеть, он не владеет ею, но тем не менее не потерял вкуса к убийству: кабан знает об этом и намерен взять реванш за все звериные смерти, принесенные этим ружьем с помощью этой руки; пока он идет не спеша, но в нужный момент побежит, возьмет разгон, надо помешать ему в этом. Борис не любил стрелять прямо, «в лоб», когда весь зверь как бы прячется в собственной тени, и сейчас, если бы кабан остановился, Борис не стал бы стрелять, он подождал бы, пока зверь повернется боком или хотя бы в полупрофиль, но тот не собирался ни останавливаться, ни менять позу, как хотелось Борису, и поэтому он спустил предохранитель, выждал минуту, когда крестик в прицеле лег на широкую грудь зверя, под мощной головой с торчащими по бокам белыми клыками, напоминающими серпы; он выстрелил, и в этот же момент кабан бросился прямо на него; рука, та, висящая как плеть, запуталась в ремне, он уже не успеет выстрелить, теперь остается только ждать, к счастью, недолго, старый Туланец, возможно, дольше ждал своей смерти, а быть может, на него кабан напал внезапно, неизвестно, что хуже, видеть и быть беззащитным или же получить удар неожиданно. «Калина, стреляй!» — где-то смутно промелькнуло у него в голове, и тут раздался выстрел, поразительно тихий, словно откуда-то издалека, кабан чуть качнулся, метнул свое огромное тело вбок, но не упал; он был уже рядом, совсем рядом. В это время раздался второй выстрел, и Борис в сверкании лунного света, будто в серебристой морозной мгле, увидел, как зверь сел, не свалился, не зарылся в землю, только смиренно со вздохом «оим-ох» сел; значит, пуля перебила позвоночник, и теперь кабан будет долго стонать. Прибежала Калина.