— Мне хочется тебя поцеловать, Калина.
— За этого зверя? Мне за него причитается.
— Но я не смею этого сделать.
— Ты о чем, Борис?
— Я не могу поцеловать тебя. Это подло по отношению к Матеушу и к самому себе.
— Ты хочешь меня так целовать?
— Я хочу целовать тебя.
— Не за кабана?
— И не могу этого сделать. Я все же не такая свинья, чтобы, пользуясь чьим-то отсутствием…
— Борис!
— Да?
— Ты так говоришь, будто меня здесь нет. Ты разговариваешь сам с собой.
— Да.
— Если бы я могла тебе помочь.
— Ты могла бы. Но я не хочу никакой помощи, никакой жалости, никакой милостыни. Не хочу!
— Распиши костел, Борис.
— О чем ты говоришь? Ты меня совсем не понимаешь.
— Я тебя хорошо понимаю. Возьмись расписать костел, тебе хорошо заплатят, дадут помощников, ты сможешь работать левой рукой. Это будет лучше всего, и тебе это необходимо. Боже, если бы Матеуш был здесь. Ну почему я не могу убедить тебя? Почему ты смотришь на меня, как на глупую куклу, неужели ты не понимаешь, что никто тебе так не желает добра, как я?
— Почему идет дождь? Впрочем, сейчас он не идет. Почему умирают люди? Почему воют собаки? Впрочем, сейчас они не воют.
— Не целуй меня, Борис.
— Не буду. Я закрою глаза и все это представлю…
— Не закрывай, Борис, так можно легко ошибиться. Убери руки, Борис, эту руку убери. Ты — старик, ты почти такой же старик, как Колодзей, когда я за него выходила замуж, ты не калека, ты просто старик, я ведь знаю, о чем ты думаешь: она любила меня, когда я был молод, и сейчас я протяну левую руку, но это также ничего тебе не даст, Борис, тогда тебе уже не о чем будет жалеть, а пока тебе еще есть о чем жалеть, а мне не о чем. Я ни о чем не жалею, потому что люблю Матеуша, а ты не любишь свою жену, и я не завидую ей; но тебе я завидую, Борис, тебе еще хочется меня целовать, я не хочу этого, для меня это все равно что выпотрошить этого кабана; Борис, убери руку! Сейчас получишь от меня по физиономии! Наверное, тебе еще от женщин не попадало по физиономии.
— Прости меня.
— Ничего.
— Понимаешь, я приехал сюда, потому что в течение пятнадцати лет я протягивал руку, не вовремя протягивал и всегда получал по физиономии, не в буквальном смысле, конечно; я разговаривал сам с собой, со своими уродцами из глины или красок, приехал сюда и получаю то же самое, я ни о чем не жалею, во мне нет ни злости, ни обиды, но все же любопытно, что когда тебе где-нибудь плохо и неуютно, ты думаешь: там мне было хорошо, туда я вернусь, но отказывается, что и там тебе неуютно. Жаль, что ты не прихватила водки. Ты права, я не люблю свою жену, тебя я тоже не люблю, хотя очень хотел бы. Не буду я расписывать костелы и тебя не буду больше писать. Я даже не скажу, что думаю о тебе, а то ты испугаешься.
— Ты опять за свое. Поехали. Нет, не помогай мне.
Издали они увидели, что возле лесничества, где длинные тени от сосен ложились на дорогу, кто-то, прикрытый этой тенью, стоит неподвижно как столб.
— Кто это, Калина?
— Бог мой! Да это Матеуш!
XVII
О чем думал Матеуш, спрашивая: «Вы, значит, так с раннего вечера в лесу?» И объяснял им, что «шел пешком, не стал ждать поезда до утра». Калина ни с того ни с сего спросила: «А Феликс Туланец тоже вернулся?» О чем думал Матеуш, когда напомнил о разнице между охотой и браконьерством и когда спрашивал, давно ли здесь Борис, и когда говорил, что надеялся застать его здесь? Думал ли он так же, как Здися, так, как думают буквально все в подобных случаях, то есть подозревают роман, тайные встречи, прелюбодеяние?
Матеуш смотрел на Бориса, на его руку, о здоровье не спрашивал.
— Начинаю шевелить ею понемногу, — рассказывал Борис, — как я с ней намучился. А знаешь, здесь есть лани. Клянусь тебе.
— Как хорошо, что мы подстрелили кабана к твоему приезду! — воскликнула Калина.
— Я чертовски устал, — сказал Матеуш.
Волосы у него чуть отросли ежиком, он был прозрачно бледен и напоминал перегоревшую лампочку, улыбался извиняюще и зевал.
— Я пошел спать, — заявил Борис.
Ответное молчание Матеуша говорило: «Иди спать». Взгляд Калины говорил: «Иди спать». Он пошел наверх, в свою комнату, стараясь ступать осторожно, будто боялся разбудить кого-то или испугать. Внизу стояла тишина. Не скрипели половицы, не доносились голоса, словно там никого и не было. Борис стоял у окна, за которым виднелся совсем близкий лес, небо над лесом все время меняло краски, то приближалось, то вновь отдалялось, наконец заиграла зорька, наступило утро. И тогда скрипнула калитка, вышла во двор Калина, поправляя волосы, побежала тропинкой между кустами боярышника.