Борис так и не понял, что имел в виду Лель, то ли он смеялся, то ли говорил серьезно, уважал принципы или же, наоборот, презирал их.
— А вы как думаете, должен я расписывать этот костел?
— Я не думаю за других. Возьмете разрешение на отстрел? У меня бланки со штампом, только вписать.
— Буду вам признателен.
— Лесничий не передавал, ждать мне его?
— Нет, не передавал.
— Тогда я вечером зайду. До свидания.
Борис после ухода Леля почувствовал усталость, хотелось спать, он прилег в конторе на старой длинной кушетке и тут же перенесся в Подгродецкий свежерасписанный костел. У всех богородиц были лица Калины Колодзей, и почти все они были без одежд. Матеуш стоял на амвоне и кричал: «Люди, что вы с ней сделали?!» В костеле были узкие зарешеченные окна, и под окнами клубился кадильный дым, кто-то громко пел «Veni Creator»[6] на мотив любимой песни «Эй, там убили, да-а-а». Звенели звонки прислужников, прислужники были в мундирах, потом послышался гудок мотоцикла. Над Борисом стоял Матеуш.
— Я уж думал, что ты умер.
— И я так думал.
— Ты что, пьян?
— Я спал, мне снились какие-то кошмары.
— Едва тебя растолкал.
Борис сел, левой рукой протер глаза, сплюнул.
— Изжога мучит.
— Ты ничего не ел?
— Да, знаешь, у меня есть разрешение на отстрел кабана, которого мы тайком подстрелили с Калиной, поставим в бланке сегодняшнее число. Лель все никак не хотел дать мне разрешения на отстрел, а сегодня сам предложил, может, потому что ты приехал?
— Идем есть.
В мрачноватой комнате, окна которой заслоняли кусты роз, на столе стояли три рюмки, графин с водкой, голубоватой от плавающего в ней тоненького стебелька дрока, кабанье жаркое на блюде, красная печень в отдельной глиняной миске, а посередине прозрачная ваза с алыми гвоздиками — натюрморт в горячем виде, прямо со сковороды.
— Здравствуй, Калина, — сказал Борис.
— Здравствуй. — Она не взглянула на него, поглощенная расстановкой тарелок.
— Красивые цветы. Матеуш, по случаю приезда ты получил красивые цветы. Меня, наверное, уже никто так не встретит. Хотя, когда я вернулся из больницы…
— Возможно, эти цветы тебе, — перебил его Матеуш. — Ты научил ее охотиться.
Борис не смотрел на Матеуша, он смотрел на Калину, а у нее в глазах стояли слезы. Он не помнил, чтобы когда-нибудь видел слезы в глазах Калины, оказывается, даже самые красивые глаза дурнеют от слез.
— Простите, я, кажется, здесь лишний, — сказал Борис.
— Сиди, — сказала Калина. — Сиди, Борис, прошу тебя.
Матеуш наполнил рюмки.
— За твое возвращение, — предложил Борис.
— За мое возвращение.
— За твое возвращение, — сказала Калина, отодвинула рюмку, села и, закрыв лицо руками, заплакала.
— Что здесь происходит? — спросил Борис. — Пощадите меня. Если я мешаю…
— Нет, нет, — говорила Калина, вытирая лицо передником. — Я сама не знаю, почему плачу. Матеуш, за твое возвращение. Не смотрите на меня, собой занимайтесь.
Она выпила водку, закашлялась. Матеуш и Борис выпили тоже, стоя, посмотрели молча друг на друга, наконец Борис протянул левую руку, обнял Матеуша. Матеуш тоже обнял его, но как-то осторожно, словно боясь слишком крепким объятием причинить ему боль. Они расцеловались.
— Ну вот, снова мы вместе, — сказал Борис.
— Да.
— Ешьте, голодные ведь. — Калина уже не плакала.
После еды, когда Калина в третий раз наполнила графинчик и зажгла свет, Матеуш заговорил о костеле.
— Будешь расписывать костел?
— Это так важно?
— Мне просто интересно.
— Нет, не буду.
— Не сможешь? Из-за руки?
— Не поэтому.
— А почему?
— Странно, что ты спрашиваешь об этом.
— Спрашиваю, потому что не знаю.
— Не хватало, чтобы атеист расписывал костел.
— Господь бог противиться не будет.
— Не в нем дело. Дело в принципах. Я не могу своим искусством, как бы мало оно ни стоило, принимать участие в одурманивании людей.
— По-моему, ты чересчур принципиален.
— Я не узнаю тебя, Матеуш.
— Ну не распишешь ты, распишет кто-нибудь другой. Одурманивать все равно будут, используя для этого каких-нибудь халтурщиков. Если костел хорошо расписать, если ты это сделаешь, так хоть какая-то польза будет, верующие столкнутся с настоящей живописью, возможно, первый и единственный раз в жизни. И если ты так поступишь, то сделаешь больше для излечения человека от дурмана, чем тогда, когда во имя своих принципов откажешься и отдашь костел ярмарочным малярам. Согласен?