— Матеуш, прости, но я тебя не узнаю. Ты о чем?
— Я хочу тебя убедить, что с принципами всяко бывает. Вот ты, браконьерствуя, подстрелил кабана, наплевав на принципы?
— Подожди, Матеуш, — вмешалась Калина. — Ты не прав.
— Возможно. В конце концов это мелочь. Но в вопросе о костеле я, пожалуй, прав. Отказавшись, ты соблюдаешь принципы. Свои, личные. Костел распишет кто-то другой, и ты никак не сможешь помешать одурманиванию там людей. И при этом упустишь возможность протащить контрабандой немного подлинного искусства…
— Я не контрабандист.
— Подожди. Я считаю, что если в твоем распоряжении нет максимальных средств, то ты должен воспользоваться минимальными. Уменьшить зло хоть на малую толику.
— Послушай, Матеуш. Ты говоришь, что и без меня это сделают, значит могу и я… Так?
— Да, так.
— В Освенциме каждый капо так рассуждал. Не я, так кто-то другой. Ничего не изменится, а я упущу возможность. Разве они были правы, эти освенцимские капо?
— Это совсем другое.
— Вовсе нет, мой дорогой, вовсе нет.
— Я думаю, что Борис прав, — сказала Калина. — Он хоть последователен.
— Он просто упрям и влюблен в себя. В свои принципы, в свою принципиальность. Только и всего.
— Ты обижаешь его, Матеуш.
— Не защищай его, Калина.
— Да не ссорьтесь, вы же братья, не ссорьтесь! Пойду принесу еще водки. — Калина немного опьянела. — Матеуш, я тебя прошу, если моя просьба что-то значит для тебя.
— Ты пьяна, Калина. Займись своим делом.
— Хорошо, Матеуш.
Она вышла и долго закрывала дверь за собой, словно выжидая чего-то.
— Слушай, Борис, — продолжал разговор Матеуш, — ведь ты все время терзаешься или возражаешь, или сомневаешься, или восстаешь.
— А ты все понимаешь чересчур буквально и не отличаешь главного от второстепенного, любой мысли, любому слову ты придаешь окончательный смысл. А я… да, согласен, что я неуравновешен. Но это вещи совсем иного порядка. Что получается: одни меня считают лицемером, другие — пьяницей, третьи — пижоном, который губит свой талант. Что бы я ни делал, я не могу слить воедино все эти истины, впрочем, это и не обязательно…
— Философствуешь…
— Ты меня вынудил.
— Слушай, я, кажется, хлебнул лишнего.
— Не видно.
— Слышишь?
— Что?
— Олени ревут. Открой окно.
— Ты приехал к самому гону. Что с тобой? У тебя такой кислый вид. Пойдем в лес?
Борис смотрел на лицо брата, бледное как полотно, на его лихорадочно блестевшие глаза, сжатые челюсти, ему казалось, что Матеуш что-то хочет сказать, но не находит нужных слов.
— Что с тобой, Матеуш?
— Ничего. Ты не сердись на меня.
— За что?
— Что я так набросился на тебя. С этими принципами. Да и вообще. Сам не знаю, что со мной. Вон она тоже говорит, что сама не знает, почему плачет. Скажи мне, Борис, брат, искренне.
— Что тебе сказать?
Матеуш встал, чуть качнулся, оперся двумя руками о стол; Борис никогда еще не видел, чтобы Матеуш, выпив водки, нетвердо стоял на ногах, определенно это тюрьма высосала из него его твердость; Матеуш, найдя равновесие, подошел к окну.
— Ревут, — сказал он и добавил: — Нет, не могу я смотреть на эту твою руку. Выколоть себе глаза, что ли?
XVIII
Пахло грибами, которые сушились в комнате. Запах этот к утру усиливался. На рассвете стены комнаты становились мягче, приобретали светло-зеленый оттенок. Натянутые через всю комнату веревки с нанизанными на них белыми грибами, подберезовиками поглощали брезжущий рассвет, ежились от него и морщились, выделяя горьковатый аромат, раскачивались от любого дуновения и просто так, без причины, конвульсивно, напоминая умирающих бабочек, которые еще шевелят крылышками, но уже не живут, прильнув намертво к стебельку или листочку. И была в них также зима, еще бесснежная, но уже морозная, поскрипывающая; а когда косые лучи солнца проскальзывали в комнату, все становилось плоским, как оконное стекло, и тогда необходимо было прикрыть глаза, чтобы в памяти отыскать третье измерение вещей; тогда можно было осматривать комнату как бы снаружи, вернее, сразу со всех сторон, стены проецировались одна на другую, и тогда Борис какое-то мгновение жалел, что не взял с собой краски или хотя бы мелки. Но это быстро проходило, он вставал и уходил по грибы. Первый образ леса, запечатлевшийся в его памяти, — это был лес грибов, они мелькали всюду, деревья убегали ввысь, были чересчур шершавы и бесцветны. Но грибы! Похожие друг на друга, но каждый со своей формой и цветом, удивленные и гордые, притаившиеся и равнодушные, они отдыхали, не врастали в землю, а именно отдыхали. Позже он лепил грибы из глины и раскрашивал красками своего брата Виктора, ах, какие это были великолепные грибы, хотя мать утверждала, что таких нет в нашем лесу, что это грибы для незрячих.