Леса Демболенки не считались грибными, но Борис в этом безгрибье знал участки с благородными сортами грибов — белыми и подберезовиками всех мастей и никогда не возвращался из лесу с пустой корзинкой; нанизывая грибы на веревку, он всегда вспоминал Магду: «Папка, насушишь грибов?»
— Почему ты их не привезла?
Здися пожала плечами.
— Они остались у бабушки.
— Не захотели ехать?
— Нет.
Интересно, почему именно в вопросе о детях она лжет. Эта чуждая ему женщина, когда-то любимая и любящая, всегда скупая на слова, красивая самка, циничная в своей наивности и наивная в своем цинизме, никогда не позволяющая себе ни в чем проявлять свои чувства, всегда пассивная и ожидающая, часовой механизм, а не женщина, в сущности, совершенно ему незнакомое существо, да, наверное, и самой себе незнакомое.
— Они всегда так любили сюда приезжать.
— А теперь нет.
— Это что, месть? Не понимаю.
— Я решила, что сюда я их больше никогда не привезу.
Он встал, сорвал все веревки о грибами, хотел выбросить в окно, но не сделал этого, положил грибы на стол.
— Передашь это Магде, скажешь, что папка насушил грибов.
Она молчала.
— Зачем ты приехала?
Теперь Здися коснется своей всегда прохладной ладонью его руки, потом положит голову к нему на колени и ничего не скажет, но это будет означать: я приехала к тебе, не могу без тебя. Возможно, она даже скажет это вслух, хотя всегда была немногословна, во всяком случае с ним. Борис ждал, но Здися, видимо, не замечала этого и ожесточенно рылась в своей сумочке.
— Я, наверное, забыла. Оставила на письменном столе.
— Что?
— Письмо. Из отделения. Тебе.
— Ты могла послать по почте. Что в письме?
— По поводу памятника. Они приняли твой проект.
— Как это могло произойти?
— Я не знаю. Тарнович говорил…
Он не хотел знать, что говорил Тарнович. Тарнович сделал это для нее. Ну и в какой-то степени для него. Он не был настолько свиньей, чтобы не испытывать угрызений совести и не стараться вознаградить его. Когда-то он даже подсовывал ему свою жену: ну, подсовывал — это слишком сильно сказано, но так обставлял дело, чтобы из этого что-нибудь получилось. Хотел отблагодарить. Но не получилось. Жена Тарновича, должно быть, была деревянная, хотя частенько плакала. Она была холодна как лягушка, но от чахотки ее все время лихорадило. И вот теперь Тарнович отблагодарил его иначе, то есть пытается отблагодарить; он был свиньей, но старомодной, с приступами совестливости. Но и это его предложение останется без ответа, Борис окажется неблагодарным, а Тарнович будет говорить — не Здисе, конечно, а друзьям: «Этот человек сам не знает, чего хочет, его сжирает ненависть. Скажите, разве не так?» Будет искать подтверждения и найдет его, и ему будет легче, ибо Тарнович хоть и старомоден, но свинья и у него бывают приступы совестливости, но не слишком продолжительные и не такие, из которых нужно делать выводы.
— Соскучился без меня?
— Кто?
— Тарнович.
— Не знаю. Но кажется, это весьма серьезное дело, Борис.
— Еще бы. Речь идет о новых десятках тысяч.
— Я знала, что ты так скажешь.
— Зачем же ты приехала?
— Я все же надеялась.
— А я уже ни на что не надеюсь.
— Мне не хотелось отказаться от попытки помешать тебе совершить очередную глупость. Я думаю, что очень неразумно отказываться от этого предложения, но думаю также, что мне не удастся тебя переубедить.
— Ты права в своем заключении, но ошибаешься относительно причин. Я не буду делать этот памятник не потому, что это устроил Тарнович. В общем-то я груб и примитивен, но все же не настолько глуп, чтобы из-за постельных историй жертвовать самым существенным. Я не буду делать этот памятник, потому что не хочу, чтобы он потом резал мне глаза. Этот памятник ничего не стоит, и я это знаю лучше, чем кто бы то ни было. И я не хочу, чтобы какому-нибудь вандалу выпала честь разрушить его. Я не хочу выставлять его на обозрение, ведь не все люди слепы.
— Подумай о детях.
— Именно о них я и думаю. И не хочу, чтобы им было стыдно за меня. Или еще хуже: чтобы они презирали меня. Качали головой и говорили: «Неужели наш отец соорудил такое чудовище?»
— Ну и лицемер же ты, Борис. Я надеялась, что ты за это время изменился, то есть что-то передумал, отдохнул, осмелел. Ты просто жалкий трус.